себе шубу.

Ночь была тихая, морозная, звёздная. Тёмно-голубое небо величаво раскинуло покров свой над землёй, покрылось мириадами звёзд и звёздочек и, блестя и искрясь, отразилось тысячью бледных точек в снежном покрове туманной земли. Тихо всё в станице. Ни фонарей, ни панелей. С боков наезженной по глубокому снегу ухабистой дороги протоптаны тропинки, где вдвоём с трудом можно идти. Впрочем, у полковницкой хаты сделана даже дорожка и песком посыпана — словно чуял полковник, что нетвёрдыми ногами будут расходиться гости по скользкой дороге.

Станица и спит и не спит. Тихо на улицах. Брехнёт собака раза два, и опять тишина, и опять ничего не слышно. Только лунный свет струится сверху и обливает зеленоватыми тонами и крутые крыши, и белые стены казачьих мазанок. Но станица живёт. И эта внутренняя жизнь сказывается в ярком свете, льющемся из окон, в красных четырёхугольниках, что клинами легли по улице, показывая, что всюду своя жизнь, своё общество.

   — Ну, что, молодой? — хлопнув Каргина по плечу, сказал есаул-атаманец. — Слыхал, война, говорят, будет?

   — Дай-то Бог! — с жаром отвечал молодой казак.

   — Не гневи Бога! Трудно казаку на войне — с нею всех потянут, а поклёпам конца не будет. Кто ни воруй, кто ни мародёрствуй — непременно на казака скажут. Потому такое убеждение: воры казаки.

   — Да ведь и то правда. Наш брат ловчей на этот счёт будет. Регулярные, те мешковаты; тот пока соберётся да оглянется, а казак уже и взял...

Приятели помолчали немного.

   — Слушай, Николай, неужели ты так и решился против отца идти на службу, вместо того чтобы в университет?

   — Да. Решил, и твёрдо решил.

   — Плохо твоё дело. Без родительского благословения кто тебя примет?! А потом и то рассуди: к чему тебе воевать. Мало нашего брата гибнет во славу Тихого Дона?! Одним больше, одним меньше — войску прибыток не ахтительный. А ты у нас по всему Черкасску разумник — о двух языках разговоры разговариваешь, сказывают, до звёзд доходил, какая планида что обозначает, знаешь, — тебе надо непременно идти в Москву — там в университете ты всё превзойдёшь, пойдёшь по гражданским делам... Всё чиновник у нас свой будет казак...

Зазерсков помолчал немного и потом продолжал:

   — Я много видал и городов, и людей. Помню, в Пруссии были, в Туретчине, под Оренбург ходили. Видал я Варшаву, видал я поляков там — всякий народ себя знает. Спросишь у них, у офицеров ихних, кто теперь царь — назовут, скажут и кто раньше был, и как тогда люди жили, какие были законы, куда ходили, с кем торговали — а у нас... Что старики помнят — знаем, и то всяк по-своему толкует, потому что всякий себя умней других считает. Слыхал сейчас — Платова рядят и так, и этак; один говорит Фридланд — победа, другой — поражение.

   — А по-твоему, как?

   — По-моему... Да и сам не знаю. Что потом быстро отступали — верно, а что было, почему отступали — почём знаешь.

   — Ты думаешь — ты в армии будешь персоной? Нет, шалишь, брат, — песчинка, нуль... Среди генералов-то наш Матвей Иванович еле приметён, а по Дону-то ровно солнце красное светит. Но дальше слушай — ну, кто мы такие, донские-то казаки? Немец он немец, у него вера немецкая, и язык свой, и всё, а мы? Говорим по-русски, вера православная, а назовёшь русским — обижаемся. Вот и справься здесь. Ах, был бы умный-то у нас да учёный человек, до всего дотошный — он бы всё это досконально разъяснил. Во Франции, говорят, такую машину изобрели, что летать можно, а у нас на Дону-то слыхал ли кто? Брось, Николай Петрович, свою затею служить — служба многому не научит...

   — Слушайте, Аким Михайлович, ну как бросить? Что, я дерево, что ли? Кругом кишит жизнь. Об весну-то в степь выйдешь, а она так и звенит, и переливается от топота коней — то казачьи полки учатся. А как пойдут с ученья да по станице с гиком да с джигитовкой проскачут — аж захолонёт всё во мне, и бьётся, бьётся моё сердце... Или вечером соберутся старики на рундучке — полковники, есаулы — и говорят между собой про Бонапарта да про Платова, а мне хоть бы единым глазком посмотреть их да познать ту славу, которой гордятся казаки по Дону! А теперь в вольном-то платье, девушки надо мною смеются: казак, а не служит. И правда, смешно это... И не хорошо — неловко. На днях Марья Алексеевна и та посмеялась надо мною. «Вы, — говорит, — может, и на коне сидеть-то не можете...» Что ж, легко это мне? — с дрожью в голосе закончил молодой казак.

   — Что же делать. Если отец не хочет...

   — Что мне бачка?! Бачка боится, здоровьем я не силён — выправлюсь ещё! Да, знаете, Аким Михайлович, как явлюсь я к бачке с Егорьем на груди да хорунжим, а может, и сотником — ей-Богу, простит. Засну я — а во сне так битвы и снятся. Атакой идут казаки: дротики повалены, копья грозно так горят — проснёшься, дрожишь весь, и страшно, и хорошо, и сладко мне...

   — Проси бачку. Разрешит, и к нам тебя Балабин возьмёт; нет, не будет благословения — никто не возьмёт — сам знаешь: отца твоего уважают по всему войску — против него никто не пойдёт.

   — Ребриков взял бы меня наверное.

   — Неужели он до сих пор в ссоре с твоим отцом?

Молодой казак молча кивнул головой.

   — Не в том у меня затруднение. Коня у меня нет, нет седла, нет всей справы казачьей.

   — Ну, коли за этим дело стало — не беспокойся, я ссужу тебе и коня, и справу, и всё...

   — Правда, Аким Михайлович! Господи, какой вы добрый... Век буду обязан вам! То есть... — Каргин задыхался от счастья. — Я не знаю, что мне и делать, так хорошо теперь, значит, могу я успокоиться? Да? Совсем? И к Ребрикову в полк? Да?

   — Обещал, так сделаю. Знаю, кто вас мутит тут всех... всё вон кто!

Зазерсков показал на красивый двухэтажный дом неказачьей стройки, с тесовой крышей и с крылечком, с двумя пушками у входа. Домик был тёмный, и только два окна были ярко освещены. Из-за спущенных штор виден был свет, и лились дребезжащие звуки старых клавикорд.

   — Послушаем, — сказал Каргин, схватывая руку есаула и крепко сжимая её.

   — Ну, вы слушайте, а я мешать не стану, — сказал Зазерсков, пожал руку своему молодому приятелю и пошёл дальше, ворча себе под нос ругательства против всех баб.

А Каргин долго смотрел ему вслед, и, когда наконец фигура есаула скрылась за поворотом, он быстро подошёл к окнам и жадно прильнул к мелкому полузамерзшему переплёту рамы.

II

Полно, брат-молодец,

Ты ведь не девица,

Пей, и тоска пропадёт!

Кольцов. Русская песня