стеклянные двери; и еще прибавили балкончики с решетками кованого железа. Нарядные балкончики были покрашены белым, и весь дом стал похож на кафе-мороженое. Наверняка внутри тоже все обновили, и квартплату подняли, так что у людей вроде Шарлотты и Гюрджи больше не было шансов поселиться в этом доме. Я проверила список жильцов у двери, и, конечно, их имена оттуда исчезли. Должно быть, они отсюда выехали уже давно.
Казалось, своим изменившимся видом здание хочет мне что-то объяснить. Об исчезновении. Я знала, что Шарлотта и Гюрджи на самом деле не исчезли — они где-то да есть, живые или мертвые. Но для меня они исчезли. И из-за этого — не из-за потери как таковой — я вверглась в пучину отчаяния, более глубокую, чем все локальные водовороты сожалений, в которых меня крутило за прошедший год. Я заблудилась. Мне нужно было вернуться в магазин и отпустить продавщицу, но я чувствовала, что с тем же успехом могу побрести в другую сторону. Вообще в любую сторону. Моя связь с миром была под угрозой, вот в чем дело. Иногда нить, что связывает человека с миром, перетирается и грозит вот-вот оборваться совсем. Улицы и пейзажи утверждают, что сроду нас не видали. Воздух становится разреженным. Если это случается — не готовы ли мы тогда подчиниться судьбе, или чему угодно, лишь бы оно заявляло на нас права? Что угодно лучше выбора между ничем и ничем, ни к чему не привязанных дней.
На этом я сдалась и погрузилась в грезы о том, как выглядела бы моя жизнь с Нельсоном. Будь мое предсказание точным, оно выглядело бы так.
Он приезжает в Викторию. Но ему не нравится работать в магазине, прислуживать покупателям. Он устраивается преподавать в школу для мальчиков, мажорное заведение, где его простонародный грубоватый вид, манеры хулигана с рабочей окраины скоро завоевывают ему всеобщую популярность.
Мы переезжаем из квартиры в «Дарданеллах» в просторный собственный дом в нескольких кварталах от моря. Мы заключаем брак.
Но с этого момента начинаем отдаляться друг от друга. Я беременею. Нельсон влюбляется в мать ученика. Я влюбляюсь во врача-стажера, с которым познакомилась в роддоме.
Мы проходим через все это — Нельсон и я. Заводим еще одного ребенка. Обрастаем мебелью, друзьями, традициями. В определенное время года слишком часто ходим в гости и регулярно заговариваем о том, чтобы начать новую жизнь, уехать куда-нибудь далеко, где мы никого не знаем.
Мы отдаляемся друг от друга, потом снова сближаемся, отдаляемся, сближаемся, и так далее.
Войдя в магазин, я увидела, что у двери стоит мужчина и смотрит одновременно в окно и на улицу, а потом переводит взгляд на меня. Невысокий мужчина в плаще и фетровой шляпе. Мне показалось, что он переодет. Переоделся, чтобы над кем-то подшутить. Он двинулся ко мне и толкнул меня в плечо, и я вскрикнула, словно меня в жизни еще так не пугали. Собственно, так оно и было. Потому что это в самом деле оказался Нельсон, который приехал заявить на меня свои права. Или, во всяком случае, взглянуть мне в глаза и посмотреть, что получится.
Со двора епископа Лоттар выходила в длинном плаще, который ей выдали, возможно, чтобы спрятать ее лохмотья или уменьшить идущий от нее дурной запах. Слуга консула обратился к ней по-английски, объясняя, куда они идут. Она поняла, но не смогла ответить. Еще не совсем стемнело. Можно было различить бледные очертания роз и апельсинов епископского сада. Слуга епископа стоял у ворот, придерживая открытые створки. Самого епископа она так и не увидела. И францисканца не видела с тех пор, как он пошел в дом за слугой епископа. Уходя, она позвала его. Она не знала его имени, поэтому закричала: «Xoti! Xoti! Xoti!», что по-гегски означало «вождь» или «хозяин». Но ответа не было, а консульский слуга нетерпеливо замахал фонарем, показывая, куда нужно идти. Свет случайно упал на францисканца, который стоял, спрятавшись за деревом. Лицо, такое же бледное, как бледны были апельсины в этом свете, выглядывало из кроны. Вся его смуглота куда-то подевалась. Одно только бесцветное лицо висело среди ветвей — на нем читалась меланхолия, но совершенно безличная и ничего не требующая. Такое лицо могло быть у преданного Богу, но гордого апостола на витраже. Потом лицо исчезло, и у нее перехватило дыхание — она поняла, но слишком поздно. Она звала его, не переставая, и когда пароход пристал в порту Триеста, он ждал ее на пристани.
«Мы были очень счастливы». «Я часто чувствовала себя совершенно одинокой». «В жизни всегда есть место новым открытиям». «Дни и годы пролетали мимо, сливаясь в одно размытое пятно». «В целом я довольна».
Со двора епископа Лоттар выходила в длинном плаще, который ей выдали, возможно, чтобы спрятать ее лохмотья или уменьшить идущий от нее дурной запах. Слуга консула обратился к ней по-английски, объясняя, куда они идут. Она поняла, но не смогла ответить. Еще не совсем стемнело. Можно было различить бледные очертания роз и апельсинов епископского сада. Слуга епископа стоял у ворот, придерживая открытые створки. Самого епископа она так и не увидела. И францисканца не видела с тех пор, как он пошел в дом за слугой епископа. Уходя, она позвала его. Она не знала его имени, поэтому закричала: «Xoti! Xoti! Xoti!», что по-гегски означало «вождь» или «хозяин». Но ответа не было, а консульский слуга нетерпеливо замахал фонарем, показывая, куда нужно идти. Свет случайно упал на францисканца, который стоял, спрятавшись за деревом. Лицо, такое же бледное, как бледны были апельсины в этом свете, выглядывало из кроны. Вся его смуглота куда-то подевалась. Одно только бесцветное лицо висело среди ветвей — на нем читалась меланхолия, но совершенно безличная и ничего не требующая. Такое лицо могло быть у преданного Богу, но гордого апостола на витраже. Потом лицо исчезло, и у нее перехватило дыхание — она поняла, но слишком поздно. Она звала его, не переставая, и когда пароход пристал в порту Триеста, он ждал ее на пристани.