тебе в глаза.

Тело у нее узкое, но теплое. Я не знаю, куда девать руки.

— Снимешь с меня трусы?

Я сажусь и начинаю их стягивать. На глаза попадается шрам от стентирования. Приподняв ей ноги, я вижу пролежни, с которыми мы боролись.

— Помнишь нашу поездку в Мексику? — спрашивает она. — Как мы делали это на вершине пирамиды? Казалось, что мы одновременно в прошлом и в будущем. Я и сейчас что-то такое чувствую.

— Ты случайно не покурила?

— Что? — спрашивает она. — По-твоему, мне обязательно надо обдолбаться, чтобы вспомнить первый раз, когда мы говорили о ребенке?

Стянув трусы и раздвинув ей ноги, я медлю. Мне приходится сосредоточиться изо всех сил, чтобы добиться эрекции, а потом я не могу поверить, что сумел. Я смотрю на эту картину бесстрастно, отстраненно, как видел бы ее вертолетик: вот моя жена, парализованный, лишенный чувствительности инвалид, и хотя вся ситуация полностью отвергает эротику, я навис над ней в полной готовности.

— Я там мокрая, да? — спрашивает Шарлотта. — Я весь день об этом думала.

Конечно, я помню ту пирамиду. Камень был холодный, лестница — крутая. Прошлым для меня была неделя с Шарлоттой в платьях майя, воркующей над каждым ребенком, который попадался нам на пути. Занимаясь сексом под тусклыми сонными звездами, я старался вообразить себе будущее: безликое маленькое существо, зачатое на жертвенном алтаре. Я кончил рано и попытался стряхнуть все в сторонку. Мне не хотелось, чтобы этот некто появился на свет. Вдобавок нам надо было сосредоточиться на насущных проблемах, если мы хотели благополучно одолеть столько ступенек в темноте.

— По-моему, я что-то чувствую, — говорит она. — Ты сейчас во мне, да? Я прямо уверена, что чувствую.

Тогда я вхожу в свою жену и начинаю процесс. Я стараюсь думать о том, что если это сработает, то Шарлотта окажется в безопасности, что в течение девяти месяцев она будет оберегать себя от всякого вреда, и может быть, она права: может быть, ребенок в ней что-нибудь стимулирует и запустит выздоровление.

Шарлотта улыбается — неуверенной, но все же улыбкой.

— Насчет светлой стороны, — говорит она. — Зато у меня не будет родовых мук.

Это заставляет меня задуматься, а может ли вообще парализованная женщина вытолкнуть из себя ребенка, или ей нужен скальпель, а если так, то нужна ли анестезия… и вдруг я чувствую, что мое тело вот-вот откажется слушаться.

— Эй, ты тут? — спрашивает она. — Я тебя развеселить хотела.

— Мне просто надо немножко сосредоточиться, — говорю я.

— Я вижу, что тебе неинтересно, — говорит она. — Ты все никак не можешь отвязаться от мысли, что я собираюсь сделать с собой что-то ужасное, верно? Если я иногда несу всякую чепуху, это еще не значит, что я и правда что-то сделаю.

— Тогда зачем ты заставила меня пообещать, что я помогу тебе это сделать?

Это произошло рано, в самом начале, как раз перед вентилятором. У нее был рвотный рефлекс, который не отпускал ее часами. Врачи сказали: бывает. Представьте бесконечные приступы сухой рвоты, когда вы парализованы. В конце концов врачи стали вводить ей наркотики. В голове муть, руки и ноги не слушаются, да еще выворачивает наизнанку — вот когда она впервые осознала, что ничего больше не контролирует. Я придерживал ее волосы, чтобы они не попали в тазик. Между приступами она еле успевала отдышаться.

— Обещай мне, — сказала она, — что когда я попрошу тебя это прекратить, ты это прекратишь.

— Что прекращу? — спросил я.

Она зашлась в приступе, длинном и судорожном. Я знал, о чем она говорит.

— До этого не дойдет, — сказал я.

Она попыталась что-то сказать, но ее снова скрутило.

— Обещаю, — сказал я.

Теперь, лежа в своей механической кровати в сползающей с плеч сорочке, Шарлотта говорит:

— Я знаю, тебе трудно понять. Но сама мысль, что есть выход, — она меня поддерживает. Я никогда этим не воспользуюсь. Ты же мне веришь, правда?

— Я ненавижу это обещание, ненавижу себя за то, что согласился его дать.

— Я никогда так не поступлю и никогда не заставлю тебя помогать.

— Тогда освободи меня, — говорю я.

— Прости, — отвечает она.

Я решаю выкинуть все это из головы и просто продолжать. Я теряю эрекцию и гадаю, что случится, если я скисну, — хватит ли у меня духу притвориться? — но гоню от себя эти мысли и продолжаю упорно трудиться на Шарлотте до тех пор, пока у меня не пропадают почти всякие ощущения. Ее груди одиноко свисают подо мной в стороны. Вертолетик на тумбочке у кровати включается и взмывает в воздух. Он направляет мне в лоб зеленый лучик, как будто мои чувства так легко распознать, как будто для них есть имя. Что он делает — шпионит за мной, изучая мои эмоции, или бездумно выполняет старую программу? Я думаю, что случилось: может, хэш-ридер не справился, или операционка перескочила на прежнюю версию, или «Гугл» снова овладел им, или он работает в каком-то автономном режиме. А может быть, кто-то взломал андроидные очки или… в этот миг я смотрю вниз и вижу, что Шарлотта плачет.

Я останавливаюсь.

— Не надо, — говорит она. — Продолжай.

По ее щекам катятся редкие, но крупные, грустные слезы.

— Завтра можем попробовать еще раз, — говорю я.

— Нет, все в порядке, — говорит она. — Ты продолжай, только сделай для меня одну вещь, ладно?

— Хорошо.

— Надень на меня наушники.

— Ты имеешь в виду прямо сейчас?

— Музыка, играй, — говорит она, и я слышу, как из лежащих на тумбочке наушников начинает зудеть «Нирвана».

— Я знаю, что все делаю неправильно, — говорю я. — Просто мы так давно не…

— Ты здесь ни при чем, — говорит она. — Просто мне нужна моя музыка. Надень их, пожалуйста.

— Зачем тебе эта «Нирвана»? Что в ней такого?

Она закрывает глаза и качает головой.

— Что тебе этот Курт Кобейн? — говорю я. — Что ты в нем нашла?

Я хватаю ее за запястья и вдавливаю их в постель, но она этого не чувствует.

— Почему тебе непременно нужна эта музыка? Что с тобой такое? — не отстаю я. — Скажи мне, что с тобой творится!

Я отправляюсь в гараж, где вертолетик слепо тычется в стены, ища дверь или окно. Включаю компьютер и нахожу в интернете один из альбомов этой «Нирваны». Я прослушиваю его весь, сидя в темноте. Этот малый, этот Курт Кобейн, поет о том, что такое быть глупым, тупым и никому не нужным. В одной песне он говорит, что Иисус не станет делать из него солнечный луч. В другой — что хочет молока со слабительным и антацидов с вишневым ароматом. У него есть песня «Сплошные извинения», где он все время повторяет: «Кем еще я могу быть? Сплошными извинениями». Но на самом деле он нигде не извиняется. Он даже не говорит, что