удобно? — спросил он.

Страннее всего было то, что я никогда не видел их вместе. И жена, дожидавшаяся его в постели, вполне могла оказаться и не моей.

— Я знаю, как это нелегко, — сказал он.

— Еще бы, — сказал я. — Вы с ней отымели меня по полной.

— При всем уважении, не могу с этим согласиться, — сказал он.

— Кто б сомневался, — сказал я.

— Ни я, ни она этого не хотели — сказал он. — Ситуация была тупиковой для всех участников.

— Для одних — более тупиковой, чем для других, — сказал я. — С этим ты хотя бы согласен?

— Хочешь начистоту? — спросил он. — Или продолжим ходить вокруг да около?

— Начистоту, — сказал я, и его лицо стало таким, что на миг я даже проникся к нему симпатией.

— Мне было тяжело, потому что я чувствовал себя дерьмом, — сказал он. — Ей было тяжело, потому что она чувствовала себя дерьмом. Нам обоим было тяжело, потому что, даже чувствуя себя дерьмом, мы чувствовали еще что-то, и это что-то, поверь, было и остается реальнее всего остального, прямо-таки благодать божья, которая на нас снизошла, если можно так выразиться.

Тут мне стало совсем паршиво, как если бы меня нагнула группа салаг, чтобы какой-нибудь другой салага смог подойти и всунуть мне в жопу свой эзотерический кулак, объясняя при этом, что совать мне в жопу кулак ему совсем не хотелось, и теперь его мучают угрызения совести.

— В шесть, — сказал я.

— В шесть — прекрасно, — сказал он. — По счастью, у меня на работе свободный график.

— Тебе необязательно при этом присутствовать, — сказал я.

— Если бы ты был мной, а я — тобой, думаешь, тебе бы не казалось, что присутствовать, в некотором смысле, обязательно? — спросил он.

Из трех их тачек одна была Saab, вторая «Эскалейд», а третья Saab поновее. Внутри — два детских сиденья и незнакомый мне плюшевый клоун.

Три тачки на двоих, подумал я. Вот страна. Вот засранцы — моя жена и ее новый муженек. Думают только о себе, эгоисты хуевы. Мне было ясно, что с годами и дети мои медленно превратятся в таких же, как они, эгоистов — сначала эгоистов-дошколят, потом эгоистов-первоклашек, потом эгоистов-подростков, потом эгоистов-взрослых, и все это время их будут ограждать от меня, как от какого-нибудь опустившегося прокаженного дядюшки.

В той части города было много особняков. В одном обнималась какая-то пара. В другом женщина выставляла на стол девять миллионов крошечных рождественских домиков, словно вела им учет. По ту сторону реки особняки становились поменьше. В нашей части города дома напоминали крестьянские избы. В одном из них пятеро пацанят неподвижно стояли на спинке дивана. Потом они разом спрыгнули, и собаки в соседнем дворе подняли отчаянный лай.

Дом Ма был пуст. Ма с Харисом сидели на полу гостиной и звонили знакомым, ища, кто бы приютил. Шериф дал им время до завтрашнего утра.

— Который час? — спросил я.

Ма бросила взгляд наверх — туда, где раньше висели часы.

— Часы на тротуаре, — сказала она.

Я вышел на улицу. Нашел часы под пальто. Было девять. Эван-таки меня обжулил. Я подумал, что надо бы вернуться и потребовать увидеть детей, но ведь, пока дойду, будет десять, и он опять сошлется на поздноту, и тут уже не поспоришь.

Вошел шериф.

— Не вставайте, — сказал он Ма.

Ма встала.

— Встань, — сказал он мне.

Я остался сидеть.

— Это ты завалил мистера Клиса? — спросил шериф.

— Он только что вернулся с войны, — сказала Ма.

— Благодарю за службу, — сказал шериф. — Я бы хотел тебя попросить в будущем воздержаться от подобного рода действий.

— Он и меня завалил, — сказал Харис.

— Меньше всего мне бы хотелось арестовывать ветеранов, — сказал шериф. — Я сам ветеран. Поэтому предлагаю: дай слово, что больше никого не будешь заваливать — и я тебя не арестую. По рукам?

— Он и дом собирался сжечь, — сказала Ма.

— Подобного рода действия тоже не приветствуются, — сказал шериф.

— Он на себя не похож, — сказала Ма. — Вы посмотрите.

Шериф никогда раньше меня не видел, но признаваться не захотел, словно это могло подорвать его профессиональную репутацию.

— Да, вид у него усталый, — сказал шериф.

— Зато силищи, — сказал Харис. — Завалил, как пушинку.

— Вы нашли, куда перебраться? — спросил шериф.

— Есть предложения? — спросила Ма.

— Друзья-родственники? — сказал шериф.

— Рене? — сказал я.

— На худой конец ночлежка на Фристен-стрит, — сказал Шериф.

— К Рене даже обсуждать не хочу, — сказал Ма. — Там и так от нас нос воротят. Будто мы отребье какое.

— А кто мы рядом с ними? — сказал Харис. — Отребье и есть.

— И ночлежка — ну ее на пуй, — сказала Ма. — Там вшей полно.

— Когда я за ней только ухаживать начал, у меня были вши из этой ночлежки, — поддакнул Харис.

— Вы уж не обессудьте, что выселяю — сказал шериф. — Все у нас не по-людски, шиворот-навыворот.

— И не говорите, — сказала Ма. — Взять меня, например: работаю в церкви, сын — герой. «Серебряную звезду» получил. Морпеха на пуй вытащил откуда-то за ногу. Мы письмо получили. И где я? На улице.

Шериф уже не слушал и только ждал момента, чтобы свалить и заняться тем, что на тот момент ему казалось важнее.

— Ищите, где жить, ребята, — добродушно посоветовал он напоследок.

Мы с Харисом втащили с улицы два матраса. Они по-прежнему были заправлены простынями, одеялами и всем прочим. Только на простынях кое-где появился след от травы, а от подушек пованивало грязью.

Затем мы провели долгую ночь в пустом доме.

Утром Ма позвонила каким-то теткам (она их знала с тех пор, как сама была молодой мамашей), но оказалось, что у одной выбит межпозвоночный диск, у другой — рак, а у третьей — двойня, которой недавно диагностировали «маниакально-депрессивный психоз».

При свете дня Харис вновь осмелел.

— Признайся, — начал он, — хуже той хрени, за которую тебя судили, ты ничего не совершал? Или совершал, но не поймали с поличным.

— Его оправдали, — процедила сквозь зубы Ма.

— Ну и что? — сказал Харис. — Меня вон за кражу со взломом тоже оправдали.

— Не важно, какое тебе дело? — сказала Ма.

— Может, ему выговориться охота, — сказал Харис. — Облегчить душу.

— Ты посмотри на него, — сказала Ма.

Харис посмотрел.

— Теперь вижу, что я зря поднял эту тему, — сказал он.

Затем вернулся шериф. Велел, чтобы мы с Харисом выволокли матрасы на улицу. С крыльца мы наблюдали за тем, как он опечатывает дверь.

— Восемнадцать лет ты служил мне верным пристанищем, — запричитала Ма, очевидно, подражая какому-то сиу из кино.

— Вам бы грузовик найти не мешало, — сказал шериф.

— Мой сын служил на войне, —