трудно не съехать с катушек. Ты — то, чем научила тебя быть жизнь. Вот только дурой не будь, если можешь этого избежать. Глупость не способствует выживанию. Именно она и сгубила многих последних в своем роде.

— ЧТО ты за дьявол такой?! — вырвалось у нее. Он с улыбкой протянул ей поднос с овощами.

— Морковка? Ты какая-то хренова морковка?! — завопила она.

— Ну, не совсем, — откликнулся мысленный голос. — Но не от таких отца и матери, как ты. Не от таких отца и матери, как все прохожие на улицах Парижа. И ни один из нас не умрет.

— С чего ты вздумал МЕНЯ защищать?

— Последние спасают последних. Все просто как апельсин.

— Чего ради? Для чего тебе меня спасать?

— Для тебя… Для меня…

Он начал раздеваться. Теперь, в голубоватом свете, стало видно, как бледна его кожа. Не того оттенка, как тональный крем на его лице, и не совсем белая. Словно зеленоватый огонь мерцал под упругой гладкой кожей.

Во всем прочем он был абсолютно человечен; совершенно сложен, возбуждающе мужественен. Она ощутила отклик своей плоти на его наготу.

Он приблизился и бережно, неторопливо, без малейшего сопротивления с ее стороны начал снимать с нее одежду. Она заметила, что из косматого порождения ночи превратилась в прежнюю Клэр. Когда совершилась эта перемена?

Все словно происходило помимо ее воли.

Уже давно, давным-давно она привыкла держать все в своих руках. Свою жизнь, жизнь тех, с кем ее сводила судьба, саму судьбу. Но теперь она беспомощна — и охотно отдает себя в его власть. Страх отпустил ее, уступив место совсем иному чувству.

Когда они оба оказались наги, он уложил ее на ковер и начал любить медленно, нежно. Ей казалось, что ярко-зеленые растения в теплице, чуть вздрагивая, тянутся к ним. И могучая сила слила их воедино в таинстве неизведанном, как новизна их встречи, и древнем, как луна.

Сквозь окутывавший ее дурман страсти донесся его шепот:

— Есть так много съестного…

Впервые в жизни она не слышала шороха преследующих ее шагов.