голову. В трех шагах от меня в кустах чернела чья-то шинель.

— Эй, — сказал я негромко, — в чем дело?

Кусты раздвинулись. Вышел Валька Заяц.

Я обрадовался:

— Валька! Тоже, значит, сачкуем! Интересно, сколько в лесу…

И осекся. Валька стоял молча, смотрел на меня какими-то затравленными глазами и словно не видел. Нос у него заострился, а щеки провалились.

— Да… — Он улыбнулся так вымученно, что у меня ёкнуло сердце. — Погорели мы с тобой, Серега. Попали!.. Ты как? — Не дожидаясь ответа, вздохнул: — Тоже похудел…

Вздохнул он как-то очень по-домашнему, жалеючи, и почти вся моя бодрость улетучилась. Было только жалко его и себя.

Рота уже не пела.

Валька присел на траву — словно подломился, обхватил колени и пошевелил неуклюжими ботинками. Из-под штанины выбился уголок портянки.

— Ты наедаешься? — спросил он.

— Нет!

Ответил я все-таки бодро, почему-то надеясь, что от этого признания Вальке станет легче. Я не узнавал его: Валька всегда был насмешливым, нахальным парнем. Всегда меня разыгрывал. Может, и сейчас?

— Как думаешь, — медленно проговорил он, глядя в одну точку, — если попроситься домой… отпустят?

— Ну, что ты!

— А я тебе точно говорю! — Валька заволновался и встал. — Мы ведь добровольцы, так? Возраст непризывной — не имеют права. Нам по пятнадцать лет… Точно. Надо только не поддаваться, когда начнут уговаривать. Одного парня уже отпустили.

Я вспомнил море — такое, каким видел его только что, с верхушки сосны. Дорогу на Большую землю. Неужели отпустили?

Море билось о берег, и его гул, подхваченный лесом, прокатывался из конца в конец по острову. А в этом лесу стояли мы…

Я опять посмотрел, на Вальку.

Сейчас, днем, заметно потеплело, но его заострившийся нос был красным, глаза смотрели так, будто от меня зависело, вернется он домой или нет. Где же его нахальство? Валька, Валька…

— Слушай, это в вашей роте два парня из партизанского отряда? — спросил я.

— Ну и что?

Я пожал плечами:

— Да ничего… Сам же говорил: война кончится, а…

— «Говорил, говорил»!.. — Он отмахнулся. — Заладил!

— Ну… пока. Пойду, пообедать надо.

— Тебе-то хорошо, — сказал Валька.

— Это почему?

— Мы-то уж пообедали…

Так и расстались.

Мне повезло: наши как раз рассаживались за столы, а рота боцманов, только что отобедавшая, выходила на построение. В этой толкучке я как ни в чем не бывало пробрался на свое место. Никто на меня и внимания не обратил.

А Сахаров бачковал — тоже не до разговоров.

На первое дали суп из перловки и сушеной картошки. От него шел вкусный пар.

— Дай-ка твой хлеб, — сказал Железнов.

Я поднял голову и увидел, что он смотрит на Сахарова. У того округлялись глаза.

— Не дрейфь, не съем!

Сахаров пожал плечами, пододвинул на середину стола надкусанную горбушку и вызывающе дернул подбородком:

— Ну? Что дальше?

— И твой, — сказал мне Железнов.

Те, кто начал есть, перестали.

Железнов сложил горбушки вместе, и все увидели, что моя заметно тоньше. Стало очень тихо. Было слышно, как шепчутся сосны и за соседними столами стучат ложками. А у нас никто не ел — ждали, что будет. Но Железнов молча вернул нам хлеб и принялся за первое. И тогда все спохватились и, как по команде, начали греметь ложками и хлюпать.

Никто ничего не сказал — ели и молчали…

— На, шакал!

Около моей миски шлепнулся кусок хлеба — половина горбушки бачкового.

Я вскочил:

— А мне не надо. Ясно? Не надо!

Я бросил ему этот довесок обратно, и хлеб чуть не упал со стола. Его подхватил широколицый, лобастый юнга, сидевший напротив Сахарова.

— Эх, вы! — сказал широколицый. — Рядом блокада, а они хлебом бросаются… Бачковать надо по очереди.

Сторонники Сахарова загалдели.

— Чего расшумелись? — спросил широколицый. — Правда что шакалы…

— А ты-то кто?

Он спокойно ответил:

— Чудинов.

…Работать мне было теперь все-таки повеселее. Я держался поближе к Чудинову и Железнову. И ужин вроде бы наступил быстрее, чем обычно.

Когда строились на вечернюю поверку, уже совсем стемнело. На дороге грудились фигуры в черных шинелях. Я брел к тому месту, где выстраивалась наша смена, и услышал, как Железнов кому-то сказал:

— Тогда молчи. Понял? Молчи.

В строю стояли рядом. Я чувствовал, что он разозлен, но спросил:

— Можно, я свой матрац около твоего положу?

— Давай, — буркнул Железнов.

Подали команду разойтись.

— Ложись на мое место, — сказал он, когда мы шли к палатке. — Я все равно в наряд.

— Но не на всю же ночь? Сменишься…

— Ложись, тебе говорят!

Я устраивался спать, радуясь тому, что в эту ночь мне будет по-настоящему тепло: своим матрацем можно накрыться…

В темноте кто-то ткнул меня в плечо.

— Ты? — спросил Железнов.

— Я…

Он молча потянул меня из палатки, отвел к дороге:

— Слушай, есть шлюпка. Мы с Лехой Чудиновым решили на фронт податься, понял? Были еще двое — сдрейфили. Если хочешь, давай с нами, понял?

Я понял. Мне стало жарко.

— Только если сдрейфишь… — Железнов замолчал, оглянулся.

Подошел Чудинов:

— Ну, что?

— Подождите, — сказал я. — Можно мне Вальку захватить? Я сейчас к нему сбегаю — в соседнюю роту.

— Идет, — сказал Железнов.

III

Наверное, во сне человек не слышит, как у него стучит сердце, и все-таки это смахивало на самый настоящий сон. В том, что происходило, я, конечно, участвовал, но сам этому вроде бы и не верил. Моя личная воля тут была ни при чем: ребята шли — я тоже. Шел и думал, что сейчас все кончится.

Может быть, я немножко трусил?

Лес в темноте потеснел, стал таким дремучим, что было удивительно, как нам удавалось в нем пробираться. Я думал, еще немного — и мы повернем обратно.

Но мы не повернули и вышли к морю.

У самой воды лежал большой горбатый валун.

Мы присели около него на корточки.

Справа стояла глухая стена леса, а слева, совсем рядом, чуть-чуть всплескивало море. Над ним тускло, в четверть накала, посвечивали редкие звезды. Пахло мокрым камнем, лесной прелью и водорослями.

Железнов шепнул:

— Причал тут рядом. Пойду подтащу шлюпку. Если засыплюсь, тикайте в роту.

Значит, он мог еще и засыпаться. Тогда бы нам ничего не оставалось, как возвратиться.

— А там часовой? — спросил Чудинов. — Пальнет…

— Он без винтовки. Если и есть, то незаряженная. Патроны им будут давать, когда они