домашних условиях. Продраились на славу все трое. И вот, чистый, распаренный, благодушный, в свежем белье, лежа на нарах с задранными к потолку ногами и шутливо пикируясь с Кимкой насчет скорой демобилизации безродного Фронта, я вдруг вспомнил про Седого-боевого.
Какое все-таки свинство! Да, да, дел по горло. Но неужели нельзя было выкроить хотя бы двадцать минут?
Спрыгнул с нар, стал наворачивать портянки. Арвид уставился на меня сверху:
— Куда?
— В госпиталь.
Он тоже стал обуваться.
— А ты куда?
Ответ я знал заранее.
— Пойду, закажу разговор на завтра. — И добавил, сак бы оправдываясь: — Надо ведь поздравить…
Окна госпиталя дрожали в такт не слишком слаженным, зато мощным звукам духового оркестра. <Здесь в бумажной книге отсутствовала часть страницы. Содержание утраченного фрагмента понятно из контекста: Главный герой приходит в госпиталь и поднимается в знакомую палату.> — Капитан Григорэв? — спросил с сильным кавказским акцентом чернявый парень с поднятой к потолку на блоке ногой, похожей на свежепобеленную дорожную тумбу. — Пэрэвэли в палату «Буд здоров». — Ну-у? Значит, дела у Седого-боевого пошли на поправку! Прикрыл дверь палаты и… столкнулся носом к носу с подполковником Курановым. Везет же мне на него! — Здравия желаю! — Идемте со мной, лейтенант. Лицо строгое, губы сжаты. Нотации читать? — Мне надо в «БЗ». — Не ходите сейчас. У него жена. — Приехала? — обрадовался я и за нее, и за Седого-боевого. — Точнее — переехала. У Куранова был недовольный вид, но теперь это уже не могло меня обмануть. — Ох, товарищ подполковник! Вы, да? Он насупился: — Что значит — я? В госпитале уже в течение двух месяцев отсутствует начальник лаборатории. Ответственнейший участок, а там хаос… Пойдемте, мне надо посмотреть вашу ногу. — Зачем? — Я видел, как вы шли через двор. Что-то сильно хромаете. Должно проходить, а у вас наоборот… Он долго мял пальцами розовую припухлость над раной, потом постучал кулаком в стену, и из соседней комнаты появился подполковник Полтавский. — А, моя милиция меня бережет! — его добродушные глаза улыбались за толстыми стеклами очков. Они поколдовали над ногой, обменялись непонятными для меня латинскими терминами. Потом Куранов сказал, по своему обыкновению очень строго, словно выговаривая за что-то: — У вас воспаление. Будете ежедневно ходить на лечение. Обождите, сейчас принесу вам временный пропуск. Он вышел. — Поможет? — спросил я Бориса Семеновича. — Новое средство. Весьма эффективное. Вам повезло — пока еще оно имеется только в нашем госпитале. — Ваше собственное изобретение? — я с трудом натягивал сапог. Он утвердительно кивнул. — Во всяком случае, мы — основной испытательный полигон… Только, пожалуйста, — никому! — Это строго секретно. — Лекарство?! — Лекарство! Враги интересуются всем… В этот момент вернулся Куранов с пропуском. — Берите. Не нужно будет каждый раз обманывать часовых. Я поблагодарил чисто механически. Совсем другим была занята голова. Неужели я разгадал, что имел в виду Глеб Максимович, когда вскользь упомянул о липучке — сладкой клейкой бумаге для приманивания и уничтожения мух?
На улице ветер. Через дорогу, извиваясь, ползут торопливые снежные змейки. Начинается метель, самая подходящая погодка для Нового года. Я отвернул голову, чтобы снег не бил в лицо, и пошел на таран. — Виктор! Подождите, Виктор! Через дорогу в мою сторону движется что-то большое и лохматое. Адвокат Арсеньев! — Вы же в больнице, Евгений Ильич! — Был, был! — Старик явно обрадован встрече — и мне тоже приятно. — Я кое-как переношу свою болезнь, но переносить еще и докторов — это уж слишком… — Нет, я не сбежал, милый Виктор. Меня просто отпустили. Умирающий друг — против такого аргумента не устоит ни один врач. — Друг?! — Друг. — Арсеньев отстранился, словно не веря. — Разве вы больше не в отделении? — Видите ли, Евгений Ильич, я временно прикомандирован к… — я замялся. Он пришел на помощь: — К другой организации?… И ничего не знаете про Павла Викентьевича? — Он?! — Это героический человек, милый Виктор! Два года ходить со смертельной болезнью, как с ножом в сердце, знать, что ты обречен, терпеть адские муки… Я слушал, и холодные мурашки медленно ползли по спине, словно от озноба. Майор Антонов. Пустой взгляд, ледяные глаза, безразличный голос, слова, медленно, словно нехотя процеживаемые сквозь плотно сжатые зубы, а потому особенно обидные: «Идите, я подумаю. После зайдёте еще раз»… Мы, оскорбленные, насмешничали — приступ высокомерия, недержание чванства. А человек, оказывается, собирал в кулак свою волю, чтобы не потерять сознание от дикой боли во время все учащающихся приступов… — Что пожелать вам в наступающем году? — Арсеньев, прощаясь, долго не отпускал мою руку. — Здоровья, счастья… Чего еще? — Пожалуй, хватит, Евгений Ильич. — Нет, вот еще что — быть справедливым! И нужно-то для этого вроде совсем немного: ни специального образования, ни особых навыков, ни умения какого-то — всего лишь понимать других, чувствовать себя на их месте и в радости и в горе. Но, поверьте, нет ничего неважного, когда имеешь дело с людьми. Ведь несправедливость, допущенная даже как будто бы по отношению к одному, в конечном итоге оборачивается угрозой для всех. — Как? — Меня поразила точность сказанного. — Несправедливость, допущенная по отношению к одному… Да, да, именно так! Вот я чуть было не допустил несправедливость к Андрею. Кому она была бы на руку? — Ох, это вы здорово, Евгений Ильич! — Ну, ну, — мне было видно, как высоко поднялась, приоткрыв смеющийся глаз, его левая бровь. Не путайте меня, пожалуйста, с Шарлем Монтенем, Виктор. Он же как-никак меня лет на двести старше. Темнота и усиливавшаяся метель скрыли его мгновенно, а я все еще смотрел вслед, пытаясь угадать в снежной завесе знакомый силуэт в длиннополом пальто. Резкий порыв ветра донес голос репродуктора с городской площади. Передавали вечернюю сводку Совинформбюро. — …Западне Невеля… наступательные бои… более шестидесяти населенных пунктов… Ого, уже двенадцатый час! Надо торопиться.
Окна госпиталя дрожали в такт не слишком слаженным, зато мощным звукам духового оркестра. <Здесь в бумажной книге отсутствовала часть страницы. Содержание утраченного фрагмента понятно из контекста: Главный герой приходит в госпиталь и поднимается в знакомую палату.> — Капитан Григорэв? — спросил с сильным кавказским акцентом чернявый парень с поднятой к потолку на блоке ногой, похожей на свежепобеленную дорожную тумбу. — Пэрэвэли в палату «Буд здоров». — Ну-у? Значит, дела у Седого-боевого пошли на поправку! Прикрыл дверь палаты и… столкнулся носом к носу с подполковником Курановым. Везет же мне на него! — Здравия желаю! — Идемте со мной, лейтенант. Лицо строгое, губы сжаты. Нотации читать? — Мне надо в «БЗ». — Не ходите сейчас. У него жена. — Приехала? — обрадовался я и за нее, и за Седого-боевого. — Точнее — переехала. У Куранова был недовольный вид, но теперь это уже не могло меня обмануть. — Ох, товарищ подполковник! Вы, да? Он насупился: — Что значит — я? В госпитале уже в течение двух месяцев отсутствует начальник лаборатории. Ответственнейший участок, а там хаос… Пойдемте, мне надо посмотреть вашу ногу. — Зачем? — Я видел, как вы шли через двор. Что-то сильно хромаете. Должно проходить, а у вас наоборот… Он долго мял пальцами розовую припухлость над раной, потом постучал кулаком в стену, и из соседней комнаты появился подполковник Полтавский. — А, моя милиция меня бережет! — его добродушные глаза улыбались за толстыми стеклами очков. Они поколдовали над ногой, обменялись непонятными для меня латинскими терминами. Потом Куранов сказал, по своему обыкновению очень строго, словно выговаривая за что-то: — У вас воспаление. Будете ежедневно ходить на лечение. Обождите, сейчас принесу вам временный пропуск. Он вышел. — Поможет? — спросил я Бориса Семеновича. — Новое средство. Весьма эффективное. Вам повезло — пока еще оно имеется только в нашем госпитале. — Ваше собственное изобретение? — я с трудом натягивал сапог. Он утвердительно кивнул. — Во всяком случае, мы — основной испытательный полигон… Только, пожалуйста, — никому! — Это строго секретно. — Лекарство?! — Лекарство! Враги интересуются всем… В этот момент вернулся Куранов с пропуском. — Берите. Не нужно будет каждый раз обманывать часовых. Я поблагодарил чисто механически. Совсем другим была занята голова. Неужели я разгадал, что имел в виду Глеб Максимович, когда вскользь упомянул о липучке — сладкой клейкой бумаге для приманивания и уничтожения мух?
На улице ветер. Через дорогу, извиваясь, ползут торопливые снежные змейки. Начинается метель, самая подходящая погодка для Нового года. Я отвернул голову, чтобы снег не бил в лицо, и пошел на таран. — Виктор! Подождите, Виктор! Через дорогу в мою сторону движется что-то большое и лохматое. Адвокат Арсеньев! — Вы же в больнице, Евгений Ильич! — Был, был! — Старик явно обрадован встрече — и мне тоже приятно. — Я кое-как переношу свою болезнь, но переносить еще и докторов — это уж слишком… — Нет, я не сбежал, милый Виктор. Меня просто отпустили. Умирающий друг — против такого аргумента не устоит ни один врач. — Друг?! — Друг. — Арсеньев отстранился, словно не веря. — Разве вы больше не в отделении? — Видите ли, Евгений Ильич, я временно прикомандирован к… — я замялся. Он пришел на помощь: — К другой организации?… И ничего не знаете про Павла Викентьевича? — Он?! — Это героический человек, милый Виктор! Два года ходить со смертельной болезнью, как с ножом в сердце, знать, что ты обречен, терпеть адские муки… Я слушал, и холодные мурашки медленно ползли по спине, словно от озноба. Майор Антонов. Пустой взгляд, ледяные глаза, безразличный голос, слова, медленно, словно нехотя процеживаемые сквозь плотно сжатые зубы, а потому особенно обидные: «Идите, я подумаю. После зайдёте еще раз»… Мы, оскорбленные, насмешничали — приступ высокомерия, недержание чванства. А человек, оказывается, собирал в кулак свою волю, чтобы не потерять сознание от дикой боли во время все учащающихся приступов… — Что пожелать вам в наступающем году? — Арсеньев, прощаясь, долго не отпускал мою руку. — Здоровья, счастья… Чего еще? — Пожалуй, хватит, Евгений Ильич. — Нет, вот еще что — быть справедливым! И нужно-то для этого вроде совсем немного: ни специального образования, ни особых навыков, ни умения какого-то — всего лишь понимать других, чувствовать себя на их месте и в радости и в горе. Но, поверьте, нет ничего неважного, когда имеешь дело с людьми. Ведь несправедливость, допущенная даже как будто бы по отношению к одному, в конечном итоге оборачивается угрозой для всех. — Как? — Меня поразила точность сказанного. — Несправедливость, допущенная по отношению к одному… Да, да, именно так! Вот я чуть было не допустил несправедливость к Андрею. Кому она была бы на руку? — Ох, это вы здорово, Евгений Ильич! — Ну, ну, — мне было видно, как высоко поднялась, приоткрыв смеющийся глаз, его левая бровь. Не путайте меня, пожалуйста, с Шарлем Монтенем, Виктор. Он же как-никак меня лет на двести старше. Темнота и усиливавшаяся метель скрыли его мгновенно, а я все еще смотрел вслед, пытаясь угадать в снежной завесе знакомый силуэт в длиннополом пальто. Резкий порыв ветра донес голос репродуктора с городской площади. Передавали вечернюю сводку Совинформбюро. — …Западне Невеля… наступательные бои… более шестидесяти населенных пунктов… Ого, уже двенадцатый час! Надо торопиться.