забилось. Ему стало не по себе. В его душу закралось смутное недоверие к Буте. Правда, он пытался подавить это чувство, внушая себе, что теперь, когда вся семья уже пустилась в дорогу, нужно смотреть на вещи с хорошей стороны.

— Значит, сахибы хорошо обращаются со своими рабочими, лучше, чем наши помещики с батраками? — допытывался он.

— Новый работник, — ответил Бута ворчливо, пытаясь скрыть замешательство, в которое привел его вопрос Гангу о процентах, — начинает свою жизнь на плантации с легким сердцем и без всяких забот, потому что он там никому ничего не должен. А если ему нужно платить старые долги, сахибы дают денежную ссуду под проценты, чтобы он мог расплатиться с ростовщиком у себя в деревне. Кроме того, работник, как завербуется, получает премию, из которой оплачивается его проезд до плантации. А потом, когда начнет зарабатывать, он, если хочет, может посылать деньги своим родственникам. Сотни тысяч рупий отсылаются каждый год с чайных плантаций.

При слове «сотни тысяч» на лице Гангу появилась робкая недоверчивая улыбка: он в душе подсмеивался над этими обещаниями несметного богатства и в то же время наполовину верил им, как верят в сказку.

Услышав про «сотни тысяч», Саджани, жена Гангу, вспыхнула от изумления. До этого она сидела погруженная в тяжелые думы то о муже, то о своей судьбе, теперь же встрепенулась как птица, поправила конец сари^[5], накинутый на голову, и начала украдкой присматриваться к выражению лиц пассажиров: верят ли они в возможность такого чуда? Место, куда они едут, стало казаться ей настоящим раем, после того как она услыхала слова «сотни тысяч», хотя она лишь смутно представляла себе такую сумму денег и даже не умела считать до ста.

Кули, сидевшие вокруг, услышав ответ Буты, подняли головы и обернулись к нему, удивленные и испуганные.

— Работники и их жены, — продолжал Бута, который пустился разглагольствовать, увидав, что не только Гангу, но Саджани и все кули впились в него глазами и всякое его слово глубоко западает им в душу, — имеют более чем достаточно для удовлетворения своих нужд. Если они бережливы, то в скором времени могут покупать себе драгоценные украшения, а впоследствии — скопить достаточно денег, чтобы вернуться домой и приобрести участок земли.

— Но вы говорили, что сахибы бесплатно дают каждому работнику участок земли, как бы в подарок, брат Бута Рам? — спросил Гангу, стараясь изо всех сил не обольщаться заманчивыми обещаниями сардара и трезво смотреть на вещи; для этого Гангу пришлось призвать на помощь все мужество, на какое была способна его мягкая, увлекающаяся и слабая натура.

— Ну, конечно, — произнес Бута, нетерпеливо взмахнув рукой, как бы подчеркивая этим жестом свои слова. — Именно так, — подтвердил он, — я тебе говорил об этом, и бог даст, у тебя скоро будет собственное поле, на котором ты сможешь выращивать рис. Но этого дара придется немного подождать. Если бог говорит — тяни, — он даст тебе веревку, если он говорит — поезжай верхом, — он даст тебе коня. Но нужно быть терпеливым, всегда нужно быть терпеливым. — И он вдруг умолк, словно оракул, изрекший истину, а затем с улыбкой обвел всех взглядом, ожидая одобрения.

Но аплодисментов не последовало — искусственная восторженность не могла скрыть лживости его слов. Сломленный и забитый Гангу все же был достаточно проницательным, как всякий крестьянин; тяжелые страдания приучили его взвешивать каждое слово собеседника, подобно тому как банья^[6] из их деревни взвешивал каждое зерно пшеницы. Гангу догадывался, что его обманывают. Но он любил землю. И хотя он прекрасно знал, что не следует доверять обещаниям словоохотливого мошенника, Гангу все же не хотелось прислушиваться к своему внутреннему голосу, и он цеплялся за надежду, хотя в душе его нарастала тревога, вызванная словами Буты, шедшими в разрез с обещаниями, которые тот так щедро и хвастливо расточал в деревне. Гангу готов был идти на какие угодно лишения, лишь бы получить участок земли.

— Тысячи и тысячи работников оседают на землю в Ассаме, когда перестают работать на плантации, — прибавил Бута, стремясь развеять холодок молчания. — Им хочется остаться возле плантаций, где могут работать их дети. И у вас все будет в порядке. Вы же знаете, что сахибы оплатили вам проезд. Они дадут вам и дом, — кирпичный хороший дом, как у англичан, с железной крышей. Они дадут все, что нужно, — решительно все. Поверьте мне. Назовите меня собакой, а не Бутой, если с вами не будут хорошо обращаться. Чем я могу еще поручиться за это? — и он подкрутил усы, смахнув сверкающие брызги слюны, которые повисли на них, пока он разглагольствовал.

Гангу вспомнил распространенную у северян пословицу: «Не верь цирюльнику и брахману — цирюльник, когда сватает, то расписывает дурнушку как красавицу, а брахман, когда составляет гороскоп, то выдает дурные созвездия за добрые». А Бута тоже цирюльник, он лишь переменил свое ремесло и торгует теперь не женщинами, а мужчинами.

— А ведь наша Леила уже взрослая, — сказала Саджани мужу, желая обратить внимание Буты на свои слова. Более легковерная, чем большинство женщин, она приняла всерьез все его обещания.

— Будь спокойна, мать, я устрою это дельце, — живо отозвался Бута. — Не будь я сыном Тота Рама — старшины цирюльников, если не просватаю твою красавицу. У нас там много завидных женихов из хороших семей. И все наши земляки.

Леилу, видимо, смутили обсуждение ее будущего, грубоватые комплименты Буты и строгий взгляд отца, она потупила голову, пряча улыбку, и повернулась к маленькому брату:

— Будху, тебе попала соринка в глаз, дай я выну.

Гангу посмотрел через ее голову на кули, лежавших в разных позах на деревянных полках вагона. Все они были малорослые и тщедушные. Ни за кого из них он не хотел бы выдать свою дочь, разве вон за того юношу с лицом бога Кришны. Тому, бедняге, видимо, нездоровилось: чем выше в горы поднимался поезд, тем хуже чувствовал себя этот парень.

Гангу отвел глаза, так как почувствовал, что у него поднимается какой-то комок к горлу при виде несчастного кули, и стал смотреть в окно. Как чудесно все изменилось вокруг, с тех пор как они вчера пересели в вагоны узкоколейки! Где широкая равнина с возделанными полями и деревнями, разбросанными среди манговых рощ? Куда делись пологие склоны гор, поросшие травой, долины, где зеленели пальмовые рощи, и уступами сбегавшие вниз рисовые поля? Поезд огибал теперь крутые скалы; в глубине ущелья виднелся лес, застланный мягким пухом тумана; над туманом поднимались верхушки холмов, словно островки на реке. Но вот отвесная скала отступила назад, и поезд выбежал из