Да, память не подвела Корнилова. Он помнил обрывки первоначального варианта и невольно сравнивал его с позднейшим. Только высказался Корнилов, на наш взгляд, слишком мягко. Правильней было бы сказать не «что-то потеряло», а оказалось безнадежно испорченным.

Печальную историю этого стихотворения сообщил в своих мемуарах и Б. Сарнов:

В 1988 году стараниями друзей удалось собрать и издать крохотную книжку его [Левина] стихотворений. Но она промелькнула как-то незаметно. Хотя стихотворение «Нас хоронила артиллерия…» там тоже было, оно даже открывало книгу, но и оно как-то потускнело, поблекло. Словно печатный станок, облизав его свинцовым своим языком, лишил его былого магнетизма.

На самом деле виноват был, конечно, не печатный станок. Все объяснялось куда как проще: замордованный автор долго мучил, терзал это свое создание. Что-то в нем менял, переделывал, дописывал^[9].

Однако свидетельства современников не до конца проясняют судьбу этого стихотворения. Без ответа остаются основные вопросы. Когда именно Левин стал «терзать» свое произведение? По собственной воле или уступая просьбе Евтушенко? Действительно ли это случилось «перед самой смертью» или, возможно, раньше? И главное: что послужило причиной столь кардинальной переделки? Б. Сарнов пишет о «замордованности» автора. Вряд ли. Ведь жизненные невзгоды Константина Левина (если отвлечься от драматизма его внутренней жизни) были к началу 1980-х годов уже далеко в прошлом.

Так что же побудило автора испортить свое произведение?

Думается, в этой «порче» была своя логика. Читателей-шестидесятников (а в 1960-е годы, что подтверждает и пример с Бродским, это стихотворение еще продолжало циркулировать в первоначальной редакции) не мог не смущать пафос «Артиллерии», особенно в заключительных строфах. Монументальная фигура Верховного, «несравненного защитника» обреченных на смерть солдат, высоко взнесенного над панорамой праздничной и нарядной московской толпы, наводила на мысль о «культе», о прославлении того, чьи преступления были развенчаны и осуждены во второй половине 1950-х. Этот пафос казался ложным, и многим (возможно, и самому Левину) хотелось его приглушить или попросту устранить. В позднейшем варианте, который стал ныне хрестоматийным, имя Сталина вообще отсутствует.

Между тем редактура такого рода — пусть даже с согласия и при участии автора — лишила «Артиллерию» главного ее достоинства: искренности. Тогда, в 1946 году, Левину удалось передать в своем стихотворении ощущение многих тысяч фронтовиков. Общее ликование, охватившее страну-победительницу, и еще не остывшая скорбь по погибшим соединяли тогда, казалось, верх и низ государственной пирамиды: рядового и Генералиссимуса, простого солдата и Самого… Конечно, вершиной в этой картине мира мог оказаться только один человек, и не удивительно, что его образ, венчающий стихотворение, звучит как апофеоз! Так воспринимало Сталина поколение «выживших», к которому принадлежал и Левин. Правда поэзии и правда истории не всегда совпадают; подчас они и вовсе несовместимы.

И тем не менее нельзя не признать: монументальный образ Вождя, созданный Левиным, не вполне и не слишком ясно очерчен; в нем чувствуется недосказанность. Таким же смутным было, вероятно, и восприятие Великой Победы — во всяком случае, у автора «Артиллерии», чутко уловившего в послевоенной Москве начавшееся разделение «единого советского народа» на участников войны и ее «мемуаристов», на «своих» и «чужих»… Искалеченные войной фронтовики, уже чувствуя свою «ненужность», о чем позднее напишет Б. Слуцкий («Когда мы вернулись с войны, / Я понял, что мы не нужны»^[10]), все же надеялись на признание своих заслуг и, не раз обманутые, искренне верили, что это признание можно получить только от самого Сталина. Автор как будто разделяет их веру. Но в финальных аккордах все же сквозит сомнение, еще неясное, возникающее исподволь, интонационно. Скорбь о принявших смерть (один из главных мотивов военной лирики Левина) усугубляется глубоко запрятанным разочарованием. Все это делает «Артиллерию» (разумеется, в ее первоначальном, подлинном виде) непреходящим поэтическим свидетельством эпохи.

Сталинская тема воплотилась в советской поэзии не только откровенно фальшивыми славословиями. Наряду с ними осталось и несколько ярких произведений; достаточно вспомнить мандельштамовскую «Оду» или «Горийскую симфонию» Н. Заболоцкого. Что делать? Завораживающее, гипнотическое воздействие Сталина на наших соотечественников (оно не преодолено и поныне) — исторический факт, и не следует думать, что поэты, пусть даже самые замечательные среди них, могли противостоять всеобщему ослеплению. Особенно в 1930-е и 1940-е годы.

Под стихотворением Левина — в том виде, как оно появилось в 1986 году, — стоят две даты: 1946 и 1984. Те же даты — в публикации Евтушенко. Вероятно, «улучшать» стихотворение, по совету своего младшего и более успешного современника, Левин принялся уже в тяжело больном состоянии: последние годы жизни, как сообщает В. Корнилов, он страдал от рака грудной железы и умер от этой болезни.

«Литературная судьба Константина Левина совершенно уникальна»^[11]. И глубоко драматична. Солдат, потерявший на войне ногу, студент Литинститута, он был подвергнут в 1949 году унизительной — в духе того времени — проработке за свои стихи и затем исключен.

В. Корнилов вспоминает также, что причиной травли Левина в Литинституте послужило стихотворение «Мы непростительно стареем…»^[12]. Однако М. Дорман полагает, что это было стихотворение «Нас хоронила артиллерия…»^[13]. Свидетельство Дормана совпадает с рассказом Б. Сарнова о вечере, на котором Левин читал «Артиллерию». «Стихи эти ошеломили меня, — вспоминает Сарнов. — Они резко выделялись на фоне всех других, читавших в тот вечер». После этого вечера, продолжает Сарнов, и стихотворению, и его автору был вынесен «приговор»: «“Противопоставление фронта тылу”. Противопоставление, понятное дело, недопустимое и даже кощунственное»^[14].

Впрочем, и утверждение Корнилова, на наш взгляд, не беспочвенно. Стихотворение «Мы непростительно стареем…» вполне сопоставимо с «Артиллерией» (в плане возможных в то время негативных последствий для его автора, студента Литинститута). Приводим первую строфу этого стихотворения: