мертвы».

Во второй половине XVIII века широко распространилась торговля крепостными рабами. Помещики продавали своих крестьян «на вывоз», отдельно от земли, продавали целые деревни, семьи, отдельных крестьян, отрывая их от семей — жен от мужей, детей от родителей, — «враздробь с приплодом», как говорили тогда.

Обычным явлением были издевательства и мучительства крепостников, доходившие до изощренных пыток, до убийства, как у помещицы Салтычихи, замучившей до смерти больше 100 человек.

Богатый пензенский помещик Н. Е. Струйский, увлекавшийся поэзией, подражавший в своих нескладных виршах Вольтеру^[12], сам судил крестьян по всем правилам европейской юридической науки. Он сам читал обвинительные заключения, сам произносил защитительные речи. В подвалах дома у него был целый арсенал необходимых орудий для пыток, которые он широко применял во время своих судебных процессов над безответными подсудимыми.

Струйский, по словам историка В. О. Ключевского, был вполне дитя екатерининского века, до такой степени, что не мог пережить его: когда он узнал о смерти Екатерины, с ним сделался удар, он лишился языка и вскоре умер.

Не каждый помещик «мучительствовал» над своими крестьянами так, как Салтычихи, Струйские и многие, им подобные. Но каждый был безжалостным эксплоататором крестьянского труда и каждый смотрел на крестьянина-раба как на некое бесправное и бессловесное существо, безраздельно принадлежащее ему, помещику. И когда Радищев в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» гневно восклицал: «Страшись, помещик жестосердый, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение», — он имел в виду именно всех помещиков, всех крепостников.

Из года в год ухудшалось положение крепостных, усиливался гнет помещичьего произвола. «Из мучительства рождается вольность», — писал впоследствии Радищев. Положение крепостных рабов не могло не вызвать с их стороны попыток к сопротивлению. Крестьяне убегали от помещиков, собирались в вооруженные отряды. В 40-х и 50-х годах за ними охотились царские войска, посылаемые для «сыска воров и разбойников».

Позднее, в 70-е годы, крестьяне, «работные люди» крепостных заводов, угнетенные национальности подняли против своих притеснителей восстание. Их отважный вождь Емельян Пугачев повел вольнолюбивую рать по оренбургским степям к Волге, отмечая свой путь дымным заревом крестьянской войны. Это был, по выражению А. Пушкина, «мятеж… поколебавший государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов…» Пугачевское восстание кончилось, как и все прежние крестьянские восстания, подавлением.

«Отдельные крестьянские восстания, — говорит товарищ Сталин, — даже в том случае, если они не являются такими разбойными и неорганизованными, как у Стеньки Разина, ни к чему серьезному не могут привести. Крестьянские восстания могут приводить к успеху только в том случае, если они сочетаются с рабочими восстаниями. Только комбинированное восстание с рабочим классом может привести к цели»^[13].

* * *

Власть крепостников, их классовые интересы возглавляла императрица Екатерина II, деспотически управлявшая Россией в течение 34 лет.

Еще в самом начале своего царствования Екатерина давала такие, например, приказы воинским командам, направляемым для подавления крестьянских восстаний:

«Стращать их (крестьян. — Б. Е.) не только императорским гневом, но и жестокою казнью, а напоследок огнем, мечом и всем тем, что только от вооруженной руки произойти может… Намерены мы помещиков при их имениях и владениях нерушимо сохранять, а крестьян в должном их повиновении содержать…»

В то же время, в первые поды царствования, сознавая непрочность короны Российской империи на своей немецкой голове, Екатерина надела маску свободомыслящего «философа на троне». Это хитрое фиглярство было необходимо ей — циничному политику, чтобы пускать пыль в глаза передовым людям России и Западной Европы, чтобы обманывать общественное мнение.

Но вот дома начались беспорядки — крестьянские восстания, бунты; позднее там, за рубежом, стали собираться грозовые тучи революции. И от «свободомыслия» Екатерины не осталось ничего. Началось «самодержавство» — откровенное, неприкрытое, грубое. «…Со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, — писал А. Пушкин в «Заметках по русской истории XVIII в.», — откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия, — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятий России… Екатерина уничтожила звание (справедливее — название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т. е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку, а тайная канцелярия процветала под ее патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского (в сноске у Пушкина— «домашний палач кроткой Екатерины») в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами, и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если бы не чрезвычайная его известность…»

С горечью и гневом писал Герцен в предисловии к лондонскому изданию «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева о пресловутых екатерининских временах, о том, что с каждым днем «Пудра и блестки, румяна и мишура, Вольтер, Наказ^[14] и прочие драпри, покрывавшие матушку-императрицу», падают все больше и она предстает в своем истинном виде.

«Двор, — Россия, жила тогда двором, — был постоянно разделен на партии, без мысли, без государственных людей во главе, без плана, — пишет Герцен, — у каждой партии вместо знамени — гвардейский гладиатор, которого седые министры, сенаторы и полководцы толкают в опозоренную постель, прикрытую порфирой Мономаха. Потемкин, Орлов, Панин, — каждый имеет запас кандидатов, за ними посылают в случае надобности курьеров в действующую армию… Удостоенного водворяют во дворце (в комнатах предшественника, которому дают отступную — тысяч 5 крестьян в крепость), покрывают бриллиантами (пуговицы Ланского стоили 80 000 рублей серебром), звездами, лентами и сама императрица везет его показывать в оперу; публика, предупрежденная, ломится в театр и втридорога платит, чтобы посмотреть нового наложника…»

Придворная сановная чернь тупо и