— Ох, — вздохнула она и протянула снова: — «Подарил…»
Подарил милый колечко,
Не веле-ел его терять.
…Где ж девалось то колечко,
Что сияло на руке?
Где ж девался тот дружочек,
Что словами улещал?
Улестил милый словами,
Сам уехал далеко…
…Когда к морю подходила,
Сердце билося волной.
В этой бывшей его комнате теперь ничего не было, кроме двух старых табуреток. И делать ему здесь было нечего. Лида вышла. Он постоял бездумно, и тоже вышел и сразу снова столкнулся с ней: она бежала, видно, от самой больницы, потому что запыхалась. — Я вот что, — сказала она. — Вот что: не уходите. Слово дайте, что не уйдете. Всем святым прошу. Ведь не увидимся. Знаю же… Вы здесь будете, так мне здесь не быть. Это если вернетесь… Не уходите. А я приду. Чтоб у меня такая память была. Вам не нужно, я знаю. Это мне нужно. Для меня. Слово дайте…
…В это время в Москве, в комнате на Можайском шоссе, Надина мама плакала, а Надя старалась сдерживаться. Они только что получили сразу и телеграмму, и его подробное письмо. Мама плакала и не знала, что делать. Она сказала про Куликова из области: — Все сначала так говорят, а потом засудят в колонию, а у тебя пропадет молоко. Когда мама сказала про молоко, Надя поняла, что проходит время кормления, и пошла мыть руки, но не в ванную, а в кухню. Ей нужно было увидеть Алексея Алексеевича. Мама причитала над Витькой на всю квартиру. Она сулила ему вырасти сиротой, ни разу в жизни не увидев отца. А на кухне шипело масло, сосед жарил яичницу на ужин. Он не спросил, как обычно: «Что нового?» — не напевал сегодня и ковырялся в сковородке с крайней сосредоточенностью. Надя мыла руки долго. Катились слезы. Поэтому она и лицо тоже споласкивала под краном. Ей не хотелось идти к Витьке и маме. Она знала, что стоит ей слово сказать — у мамы появятся боли в сердце. Алексей Алексеевич снял сковородку с газа. Поставил на столик. Потом стал медленно оправлять засученные рукава своей белоснежной рубашки. Он наконец понял, что Надя хочет сказать ему что-то, и спросил: — Уже все известно? — Нет, — сказала Надя. — Это будет завтра. Сосед ничего не ответил. Он взял сковороду за длинную ручку и стал рассматривать яичницу. Надя вытерла лицо и руки. Кран она не закрыла, и вода продолжала звенеть в раковине. Алексей Алексеевич вопросительно посмотрел на кран. Надя кивнула в сторону комнаты, где мама уже утихла. Он сказал: — Может быть, потом поговорим? — Нет, — ответила Надя. — Я должна сегодня как-то ко всему подготовиться, обдумать и обговорить все, что можно. Завтра я буду плохо соображать, пока не сообщат. Вдруг и сообщат не сразу. Она сказала «сообщат» и почувствовала, что это самое страшное: может получиться так, что сообщать будет кто-то другой, а не сам Шарифов. — Если кончится более или менее благополучно, — сказал Алексей Алексеевич, — можно будет устроить его на работу здесь. Хотя бы в нашей поликлинике водников. — Он не поедет, — сказала Надя. — Я знаю, что не поедет. Он будет считать это бегством оттуда, где так случилось… У вас выходной в воскресенье? — В воскресенье дежурю. В понедельник. — Это хуже. Я думала за воскресенье добраться туда в вашей машине. Может быть, меня не укачает. В поезде с Витькой я боюсь инфекции. Очень много людей в вагоне. — Туда восемьсот? — Семьсот девяносто, кажется. — На служебной не выйдет. Сейчас с этим очень строго. У Бурвича машина. Если свободен, сам отвезет. Или мне даст машину. А бензин купим. У него иномарка. «Шкода». Очень плавно ходит. Может, и вытерпите дорогу. — Надя! — позвала мама. —