относился довольно спокойно. Любил-ценил, но не более. Не как я, например. И всегда безразлично-скептически слушал мои суперлативные завывания по его поводу … Иначе воспринимал Михаила Булгакова. Здесь, правда, и память об отце свою роль играла. Но главное в том, что подобно пастернаковскому, булгаковский мир был несомненно миром Н.Н. Алексей Турбин, Мастер, Воланд, профессор Преображенский — все это он, все это родная ему стихия, стиль, тональность.

Помню: много раз спорили и ругались из-за Турбина. Мой тезис сводился к тому, что Турбин хоть и очень симпатичен, но не должен был распускать юнкеров по домам. Их же красные потом всех переловят и перебьют. Турбин, клокотал я, должен был вместе с этими юношами на Дон пробираться, к своим. И пользы больше было бы, и честнее. Н.Н. возражал мне твердо и невнятно. Сегодня, однако, мне его аргументы в защиту решения Турбина уже и не воспроизвести. Но за всем этим стояло какое-то очень личное, интимное, глубокое понимание турбинских мотивов. Мне не доступное…

Но вот, пожалуй, теперь я могу сказать о Н.Н. главное. Главное с точки зрения русской истории. И прежде всего, русской истории XX в., явившейся во многом следствием и результатом Русской Литературы предшествовавшего столетия.

Он — русский Гамлет. Как Юрий Живаго, Григорий Мелехов, Алексей Турбин. Как — уже из поколения самого Н.Н. Глеб Нержин. Это — новый русский тип. Он пришел на смену «лишнему человеку». Весь XIX в. русская литература пыталась построить новую — альтернативную существовавшей — Вселенную. Не хватало образа, вокруг которого этот универсум должен был строиться.

В поисках этого образа и возник «лишний человек». Причем в нескольких вариантах. Среди них были очень сильные претенденты, но по разным причинам конкурса не прошли (скажем, Обломову не хватало социально-исторического динамизма, а эпоха уже требовала этого; Печорин оказался слишком аристократически-асоциальным и т. д.). Пожалуй, наиболее вероятным победителем мог стать образ русского Христа (эту задачу ставил Достоевский), но реальная, наличная история взорвала эту великую надежду великой (и «святой», по словам Томаса Манна) русской литературы. Генетически связанный с нею образ русского революционера (связанный и по негативу, как отрицание, и как — на первый взгляд, неожиданно — продолжение, и как — что уж совсем трудно представить — продолжение, «запрограммированное» самим образом русского Христа — В сущности, об этом же говорит Владислав Ходасевич: «…Пламенная вера пополам с пламенным кощунством. Пьяные философы, готовые пристрелить каждого, на кого укажет "революция". Чернобородые идеологи в кожанках. Светлокудрые нестеровские отроки, прославившиеся впоследствии в основном как исполнители приговоров») тоже провалился. Русская Революция, вырвавшаяся из чернильницы Русской Литературы, показала всю утопически-мифологическую природу этого «идеального типа». Впрочем, и русский Христос был — по-своему — не менее измышленным и «придуманным».

XX столетие во многом стало расплатой за эти «мечтания», за эту безответственность. Но — одновременно — как снятие и преодоление — породило тип, образ русского Гамлета. Образ не утопически-мифологизированный, а глубоко метафизический и действенный. Когда-то Герцен заметил, что Пушкин — это ответ России Петру. Можно сказать, что русский Гамлет — это ответ России Ленину. Ибо именно Ленин был выдвинут русской историей в наследники русской литературы. В этом отношении русский Гамлет не только шаг вперед по сравнению с русским Христом и русским революционером, но и преодоление Ленина, объявление его «самозванцем», не имеющим законных прав на наследство…

* * *

В научных, преподавательских кругах, где Н.Н., собственно, и провел всю свою взрослую жизнь, у него была репутация говоруна, болтуна, краснобая. А он, между прочим, оказался точным прогнозистом и аналитиком. В далекие уже 70-е не сомневался, что СССР вскорости распадется и что особую роль здесь сыграет Украина. «Хохлы пойдут на Запад. Я их знаю», — неоднократно говаривал Н.Н. «Но и Россия не сохранит своей целостности. Сибирь и Дальний Восток в конечном счете мы потеряем. Россия станет небольшой, и вот тогда-то, может, и начнется наша новая, более успешная история».

Гражданской войны и пресловутого русского бунта, в отличие от большинства образованных русских, не боялся. И все эти страхи высмеивал. Аргументация его была проста. Лошадей в деревне больше нет (да и самой деревни по сути тоже). Гражданская же война на «Жигулях» невозможна по техническим причинам. Сталин не случайно провел коллективизацию. Он боялся новых крестьянских войн и потому уничтожил все материальные основания к ним. Сделал это Сталин с санкции обывателя («дал санкцию» — любимое выражение Н.Н.), уставшего от революций и прочих передряг. Кстати, именно этот российский обыватель и привел Кацо к власти.

Вообще, Н.Н., подобно Солженицыну, ненавидел именно Ленина. Со Сталиным все было сложнее. Хотя, конечно, и к Усатому относился резко отрицательно. Ильича же не переносил физиологически.

На всяких там брежневых-сусловых смотрел с брезгливым презрением. Как-то, как всегда обсуждая все на свете, спросил: «Знаешь, почему на Александра II так рьяно охотились террористы, а на нынешних никого не найдется?». И сам же ответил: «Выйти на Царя-Освободителя — это восторг, а на такое говно…»

В Горбачёва влюбился сразу. Видел в нем трагическую личность, «назначенную» историей на разрушение коммунизма. А значит, и на долговременное ухудшение жизни простых людей. И потому обреченную на ненависть соотечественников-современников. «Посмотри, у него наполеоновский профиль. Он явно отмечен судьбой; плохо закончит…» На мое слегка глумливое (хотя и я, не разделяя восторгов Н.Н., с надеждой смотрел на Горбачёва) «и у Чичикова профиль императора» не реагировал.

В конце 80-х — «перестройка»! «ура!» — был бодр, деятелен, оптимистичен. Вновь начал писать и публиковаться, завязал с пьянством. Он рассчитывал еще пожить…

* * *

Его смерть как-то обошла меня стороной. Осенью 89-го я уезжал и приезжал, мало был в Москве. Не чувствовал, что с ним происходит. Да он и сам, думаю, понял не сразу. Во Франкфурте-на-Майне, где я жил несколько месяцев, получил от него записку: «Юра, купи мне эфэргешного аспирина». И последнюю его книгу «Политическая и правовая культуры», чтобы пристроил переводить на немецкий. Вернулся я в конце декабря. Он умирал в больнице Академии наук. Я пришел к нему (что Н.Н. обречен, узнал от Славы Золотарева, который позвонил мне 19 декабря в Германию и все рассказал; помню, весь день ходил по городу и плакал).