пустовали или служили их владельцам, живущим в хозяйских квартирах нижних этажей, кладовками и комнатами для гостей, занимаемыми лишь от случая к случаю. Номер 24, в котором жил Джонатан, с годами превратился в сравнительно комфортабельное жилище. Наш герой купил себе новую кровать, встроил шкаф, застелил семь с половиной квадратных метров пола серым ковровым покрытием, оклеил свою кухонно-моечную нишу красивыми красно-глянцевыми обоями. У него появились радио, телевизор и утюг. Продукты он уже не вывешивал, как прежде, в мешочке за окно, а хранил их в маленьком холодильнике под раковиной, так что у него теперь даже самым жарким летом не таяло масло и не сохла ветчина. У изголовья кровати он прикрепил полку, на которой стояло не меньше семнадцати книг, а именно: карманный медицинский словарь-трехтомник, несколько превосходных иллюстрированных томов о кроманьонском человеке, о литейной технике бронзового века, о древнем Египте, об этрусках и о Французской революции, одна книга о парусных судах, одна о флагах, одна о тропической фауне, два романа Александра Дюма-старшего, мемуары Сен-Симона, поваренная книга с рецептами приготовления густых супов, энциклопедический справочник ?Малый Лярусс? и ?Сборник предписаний для охранно-сторожевого персонала с особым учетом инструкций по использованию табельного оружия?. Под кроватью Джонатана хранилось десятка полтора бутылок красного вина, среди которых была и бутылка отборного ?Шато шеваль бланк гран крю?, которую он берег до дня своего выхода на пенсию в 1998 году. Хитроумная система электрических ламп была направлена на то, чтобы Джонатан в трех разных местах своей комнаты, а точнее, у изголовья и в ногах кровати, а также за столиком, мог спокойно читать газету без слепящего воздействия света и без того, чтобы на газету падала тень.

Правда, из-за многих приобретений комната стала еще меньше, она словно заросла вовнутрь, подобно раковине моллюска, которая накопила много перламутра, и различными своими изощренными приспособлениями походила, скорее, на корабельную каюту или на шикарное спальное купе в поезде, чем на простую chambre de bonne. Однако свое основное качество она на протяжении вот уже более чем тридцати лет неизменно сохраняла: она как была, так и осталась надежным островком Джонатана в этом ненадежном мире, она осталась его прочной опорой, его убежищем, его возлюбленной, да-да, его возлюбленной, ибо она, его маленькая каморка, нежно обнимала его, когда он возвращался вечером домой, она обогревала и защищала его, питала его душу и тело, всегда была на месте, когда он в ней нуждался и никогда его не покидала. Она в самом деле была тем единственным, на что он мог в своей жизни положиться и поэтому он ни разу ни на мгновение не задумался о том, чтобы расстаться с ней, даже и сейчас, когда ему уже перевалило за пятьдесят и порой было немного трудно подниматься к ней наверх по длинным лестницам, хотя его нынешнее жалованье и позволило бы ему снять настоящую квартиру, с собственной кухней, собственным туалетом и ванной. Он оставался верен своей возлюбленной и даже намеревался еще теснее привязать ее к себе и себя к ней. Он хотел сделать их союз навеки нерушимым ? купить ее. С хозяйкой, мадам Лассаль, он уже подписал договор. Она определила цену в пятьдесят пять тысяч новых франков. Сорок семь тысяч он уже заплатил. Остаток в восемь тысяч франков нужно было внести к концу года. И потом она окончательно будет принадлежать ему и ничто в мире не разлучит их ? его, Джонатана, и его любимую комнату, до самой гробовой доски.

Таково было положение вещей на август 1984 года, когда в одно прекрасное утро в пятницу произошла эта история с голубем.

______

Джонатан только что встал. Он одел тапочки и халат, чтобы, как это было каждое утро, сходить перед бритьем в общий туалет на этаже. Прежде чем открыть дверь своей комнаты, он приложил к ней ухо и прислушался, не идет ли кто по коридору. Он не любил встречаться с другими жильцами, а уж в пижаме и домашнем халате и подавно, тем более по дороге в туалет. Оказаться перед занятым туалетом уже само по себе было для него достаточно неприятной ситуацией, а представление о том, что он может столкнуться перед туалетом с другим квартирантом, было для него просто до мучительного ужасным. Один-единственный раз это с ним случилось ? летом 1959 года, двадцать пять лет тому назад, и у него мурашки шли по коже, когда он об этом вспоминал. Как неприятны это одновременное вздрагивание при обоюдном столкновении взглядов, эта одновременная потеря анонимности при процедуре, которая весьма даже нуждается в анонимности, это одновременное отскакивание назад и последующее сдержанное продвижение вперед, эти чуть ли не в унисон расточаемые скороговоркой вежливости ? ?прошу вас?, ?после вас?, ?нет-нет, после вас, мсье, я ничуть не тороплюсь?, ?да ну что вы, пожалуйте сначала вы? ? и все это в пижаме! Нет уж, он не хотел пережить такого снова, и он никогда больше такого не переживал, благодаря своему профилактическому прислушиванию. Прислушиваясь, он буквально оглядывал через дверь весь коридор. Ему был знаком каждый шум на этом этаже. Он был в состоянии истолковать каждое потрескивание, каждое пощелкивание, каждое тихое журчание или шелестение и даже ? тишину. И сейчас, приложив на пару секунд ухо к двери, он наверняка знал, что в коридоре не было ни души, что туалет был свободен, что всё еще спало. Левой рукой он повернул колесико автоматического замка, правой поднял кнопку замка-защелки, задвижка отошла, он легким рывком потянул дверь на себя и она отворилась.

Он уже почти перенес ногу за порог ? он уже поднял ее, левую ногу, она была уже вот-вот готова сделать первый шаг, ? как он увидел его. Он сидел перед его дверью, не далее чем в двадцати сантиметрах от порога, в бледных переливах утреннего света, падающего через окно. Он восседал на своих красных, когтистых лапках на выстланном бордово-красной плиткой полу коридора, в свинцово-сером, гладком оперении ? голубь.

Он склонил голову набок и пялился на Джонатана своим левым глазом. Этот глаз ? маленькая, кругленькая бусинка коричневого цвета с черной серединой ? производил жуткое впечатление. Он был словно пришитая к перьям головы пуговица, без ресниц, без бровей, совершенно голый, совершенно бесстыдно повернутый наружу и чудовищно открытый; но одновременно с этим там было что-то сдержанно-лукавое, в этом глазу; и вместе с тем опять же он казался ни открытым, ни лукавым, а просто безжизненным, как линза фотоаппарата, которая втягивает в себя весь внешний свет и взамен не дает ничему высвечиваться из своих глубин. Никакого блеска, никакого мерцания не виделось в этом глазу, никакой