Ленинграда. «Сейчас, спустя 38 лет после окончания второй мировой войны, взрослые неохотно рассказывают молодежи о пережитом ужасе и бессмысленности войны, а молодежь тоже не стремится узнать об этом от своих родителей и близких. С этими мыслями я взялась читать книгу „900 дней в осаде“ и прочла ее одним духом.

…В лучах вечерней зари видны десятки вражеских самолетов. На мирных жителей как бы набросился бог смерти. Как можно прожить на 125 граммах хлеба в день? Без воды, без электричества, без дров. Повторится ли ужасная трагедия войны, обрушивающая несчастья на детей?..

Автор книги пишет не только о страданиях Володи, выжившего под градом пуль. Писатель клеймит сумасшествие, ужас, подлость войны. Он подчеркивает, что война несет народам бедствия, он выступает против войны. Ныне в еще более прекрасном Ленинграде спокойно течет река Нева. От всей души желаю, чтобы реки всего света мирно впадали в моря, чтобы не было ненавистной войны».

Сколько искренности в этих строках, как глубоко они прочувствованы! Но, не правда ли, странно читать слова «я верила, что Советский Союз стремится оккупировать Японию», «русские… тоже способны страдать и быть мужественными», «взрослые неохотно рассказывают молодежи о пережитом ужасе и бессмысленности войны»? Для нас это звучит странно, даже чудовищно. Но, к сожалению, в Японии не только дети, но и очень многие взрослые имеют самое извращенное и примитивное представление о нашей стране, ее культуре, народе, политике. Стоит подчеркнуть, что антисоветизм используется не просто ради оправдания роста военных расходов, но и для разжигания огня из притушенных капитуляцией, но тлевших все послевоенные годы углей национализма и шовинизма. Члены прогрессивных политических организаций, рабочих и учительских профсоюзов, объединений творческих работников видят свой долг в активизации антиядерной и антивоенной деятельности в массах, и особенно среди подрастающего поколения. На экраны выходят фильмы о Хиросиме и Нагасаки. Выпускаются альбомы фотографий и сборники воспоминаний не только о страданиях японцев, но и о тех злодеяниях, которые совершались во имя «Великой Японской империи». Создаются антивоенные музеи, пишутся книги, песни, симфонии, борющиеся против угрозы гибели миллионов. Особое место занимают переводы произведений иностранных авторов, зовущих на борьбу за мир. В этот ряд встал и роман Юрия Иванова «900 дней в осаде».

Юрий Тавровский

Юрий Иванов ДОЛГИЕ ДНИ БЛОКАДЫ Роман

Глава первая НАДЕЖДЫ И МЕЧТЫ

Ну, кажется, все собрано. Теперь главное, чтобы автобус, который мы заказали в Интерклубе, пришел вовремя. Так получилось, что сегодня у нас выдался свободный день: продукты привезут лишь завтра, зачем же мучить команду в каютах раскаленного яростным африканским солнцем траулера?.. Правда, капитан поворчал немного — не любит, когда старпом покидает борт судна, но такой уж у него характер… И покатим мы сейчас на побережье океана!

На пирсе слышится скрип тормозов. Автобус? Выглядываю в иллюминатор: из кабинки выскакивает уже знакомый нам шофер Интерклуба — Жозе. Завидя меня, он машет рукой:

— Хеллоу, мистер Волкофф! Давай-давай, друг.

Жозе живописен. Его тощий торс прикрыт шкурой леопарда, из-под которой торчат босые пыльные ноги. В правом ухе сияет золотая серьга, в курчавые волосы воткнуты карандаш и шариковая ручка.

Какая жара! Плотная завеса коричневой пыли висит над портом, и солнце, похожее на медузу, желтым сгустком плывет в ней. Куда ни кинешь взгляд — всюду мешки с какао. Задохнуться можно от него!.. Слышны веселые голоса — моряки траулера торопятся занять в автобусе место получше.

— За швартовами поглядывай! — говорю вахтенному штурману. — Бывает, шалая волна в порт закатывается.

— Поезжайте, не выворачивайте душу, — отзывается тот.

— Митьку не забыли? — спрашиваю я и хлопаю Жозе по крепкой и угловатой, как сук дерева, коленке. — Жми, дорогой.

Горячий ветер врывается в окна.

…Африка. Попасть сюда оказалось когда-то чудом. Чудо свершилось. Мечтайте, мальчишки и девчонки, мечтайте и стремитесь к осуществлению мечты!

Резко затормозив, автобус сворачивает с шоссе. Пальмы подступают к самой дороге, их листья шуршат по крыше автобуса, стайка зеленых птиц с криками летит вслед, потом отстает. Автобус выскальзывает из-под пальм, и мы видим океан, выкатывающийся сине-зелеными валами на широкую полосу песчаного берега.

Приехали!

Толкаясь, стирая с лиц едкую, как перец, пыль, ребята вылезают из автобуса. Восторженно залаяв, наш судовой пес Митька выскакивает на песок. Моряки отправляются вдоль по берегу — к речке, вливающейся в океан, а я ухожу в другую сторону. Митька увязывается за мной. Он убегает вперед и то бросается к грудам водорослей, выброшенных океаном на берег, и роется в них, шумно сопя, то мчится в чащобу пальм и на кого-то лает там, а потом подбегает ко мне, подпрыгивает, пытается лизнуть руку и снова убегает вперед, похожий на рыжий шар. Бегай, Митька, насыщайся, дружок, экзотикой, вернешься в родной порт, будешь рассказывать вислоухим дворнягам об Африке…

Золотой песок берега уходит к горизонту и незаметно сливается с водой и небом; тяжело ухают, ударяясь о рифы, волны. Возвращаясь в океан, они ворошат гальку, обломки кораллов и битые раковины. Присев, ворошу раковины, разглядываю. Митька, высунув язык, падает в зыбкую тень пальм, склонившихся над песком. «Хватит нам бродить по берегу, — говорят мне его глаза, — иди сюда, здесь так хорошо».

Сажусь на поваленный ствол, достаю из сумки маску, трубку и ласты, а Митька с интересом и некоторой тревогой следит за мной.

— Стереги тряпки, — говорю я псу, потому что Митька очень любит, когда ему что-нибудь поручают. — А то крабы все растащат. Понял?

Вскочив, Митька глухо взвыл и скребанул задними лапами песок — обнадеживает меня: «Будь спокоен!» — провожает меня до воды, на всякий случай оглядываясь и ворча. Я подхватываю его и вхожу в океан. Митька дрожит, но, как настоящий морской пес, не выказывает трусости: знает, что ничего плохого я ему не сделаю. Освежись! Задрав голову, Митька плывет к берегу, выскакивает на песок, встряхивается с такой силой, что чуть не валится на бок, и спешит к моим вещам, к которым, наверно, уже подбираются пройдохи крабы.

Натягиваю маску на лицо и ныряю. Моя черная тень, колеблясь из стороны в сторону, скользит над чистой полосой белого кораллового песка. Потом показывается короткая, словно подстриженная ножницами, ярко-зеленая «черепашья трава», и моя тень вязнет в ней. Вдохнув, ныряю к траве и