где-то далеко позади, дня.

— ...Болван ты, Гриша! Дуб мореный! Ведь ты за жизнь свою и городов-то не видел настоящих, — сказал механик Белянкин и плюнул на пол: «тьфу!»

Протасов стоял у окна. Казалось, что он не слышит слов своего закадычного друга. Но последняя тирада Белянкина словно разбудила его:

— Как это, не видел? А училище я где окончил?

— Подумаешь, город! «Рио-де-Жанейро!» — наседал механик. — Живешь, как библейский отшельник. Налетал, наверно, больше тридцати витков вокруг шарика, а что видел? Анадырь, Айон, Врангеля, Шмидта, Магадан... Названия, конечно, романтичные и разные... А природа? Что в лоб, что по лбу... Короче, ни хрена ты не видел, бирюк! А знаешь, что такое бархатный сезон на Черном море?

— Слышал, — спокойно ответил Протасов и зевнул.

— Слышал! Это видеть нужно! Всем телом и душой почувствовать! А он — слышал! Дуй, Гриша, в Сочи! Другим человеком вернешься!

— А такой, как есть, тебя не устраивает? — улыбнулся Протасов.

— Да не об этом я! — поморщился Белянкин. — Знаешь, как на Руси картошку внедряли? Батогами! А потом оказалось, что без нее жить немыслимо!

— И это знаю, и другое знаю: как табак внедряли. Внедрили, а теперь!? Канцерогенные вещества.

— Ох, Гриша! Знаю, что с тобой не сыграешь даже 1:0. Но все же — езжай в Сочи! Честно, потом спасибо скажешь! Я тебе и адресок дам старушки, у которой я прошлым летом три месяца квартировал. Кухоньку она мне сдавала. Рай! Полный хозяин: когда пришел, с кем пришел — ее не касается, свобода личности! Хочешь, на колени встану? Езжай в Сочи!

«Молодец Мишка! Хоть не батогами, а матюгами, но приобщил меня к этой благодати! Настоял-таки на своем, напористый черт!» — думал Протасов.

Он лежал на топчане, застеленном махровым пляжным полотенцем. У самых его ног, ленивые, разморенные жарой, набегали на берег волны, шуршали, перемывая песок, тихонько позвякивали глянцевитой галькой.

«Июль, август, сентябрь... да и в октябре здесь купаться можно. Приеду в Певек — как негр! Не узнают!»

Устроился он прекрасно: как только приехал в Сочи, сразу пошел по Мишкиному адресу. Кухонька была свободна. «Старушка» оказалась не ахти какой древней — лет пятидесяти с малюсеньким гаком. Однако — вдовствовала, дав клятву в том, что «ни один мужчина не перешагнет порога дома, где они в счастьи и согласии жили с Петрушей». И, в отличие от других местных жителей, имея трехкомнатный дом, сдавала курортникам только кухню-флигелек. Во дворе был маленький садик, заложенный мужем хозяйки, не вернувшимся с войны. Здесь, среди старых деревьев, и стояла уютная, чистая кухонька.

Григорий заплатил хозяйке сразу за три месяца. «Только пожара не наделайте, — сказала хозяйка, вручая Григорию ключ от флигеля. — А остальное меня не касается, живите, как вам привычней, как нравится». На том и поладили.

— Вы не возражаете, если я расположусь здесь? — услышал он приятный женский голос. Григорий привстал. Шагах в двух от него стояла стройная блондинка в голубом купальнике и соломенном сомбреро. На вид ей было лет двадцать пять. На купальнике, сразу под низким вырезом, — белая чайка с распростертыми крыльями. Девушка смотрела на Протасова, улыбаясь наивно и лукаво. Под тонкой верхней губой, среди ровных красивых зубов поблескивал один золотой.

Григорий отвел взгляд и, смущаясь, поспешно сказал:

— Пожалуйста... Пожалуйста...

Девушка расстелила тонкий поролоновый коврик и, положив в изголовье верхнюю одежду, завернутую в газету, легла на спину, сдвинув сомбреро на лицо.

Григорию было легче посадить самолет на «пятачке» среди оскаленных клыков ледовых торосов, чем проявить инициативу в смысле знакомства с женщиной. В авиапредприятии знали об этой странной черте его характера, подтрунивали над ним, а иногда пытались помочь Протасову преодолеть этот психологический барьер. Но попытки друзей были безрезультатными — тридцатидевятилетний Григорий оставался холостяком. Мать он помнил, она умерла в Анадыре, когда ему было шесть лет. Отца не помнил совсем. Воспитывался в детдоме на Чукотке. Комсомол дал ему путевку в жизнь, направил в летное авиационное училище. На фронт его не пустили — хватало дел на Востоке.

Так, не цветасто, без калейдоскопической смены событий, ровно текла его жизнь. Но сегодня...

Протасов вспомнил слова Миши Белянкина: «А девушки там какие! Это — прелесть! Может, за судьбой едешь! Понял, Гриша? Там, на море, сама обстановка такие морские узлы завязывает, что любой боцман затылок почухает и признается салажонком! Желаю тебе, Гриша, счастливого узла, крепкого!»

Рядом заскрипела галька, у Протасова оборвалось сердце: «Уходит моя чайка!» Он посмотрел в ее сторону. Девушка сидела, рассматривая его, и по-прежнему улыбалась. Протасов опять смутился.

— Вы знаете, почему я расположилась около вас? — спросила она.

— Не знаю, — растерянно ответил Григорий.

— Я из Техаса, слышали такой?

— Конечно, это в США...

— Вот именно, в Штатах, а я — убежденная расистка...

У Протасова перехватило дыхание:

— Расистка?

Девушка откинулась на коврик и звонко засмеялась. Она смеялась так заразительно, что даже на лице обескураженного Григория появилась некая гримаса, напоминающая улыбку.

Девушка снова села.

— Извините! Шутка моя глупая, конечно... Но обратите внимание на то, что мы с вами одного цвета кожи. Посмотрите на соседей, — добавила она, кивком указывая на распластанные тела купальщиков.

В самом деле, вокруг лежали чернокожие, желтокожие и краснокожие, и только он и его веселая собеседница казались «вполне европейцами».

— Вы недавно приехали? — спросила блондинка.

— Уже неделю нахожусь в этом райском уголке, более похожем на пекло преисподней, — настраиваясь на шутливый лад собеседницы, ответил Протасов.

— Удивительно! Цвет вашей кожи остался первозданно-кабинетным. Обычно за такой срок он уже созревает для индейской резервации. А вы издалека? Если не секрет, — добавила она.

— Ну, какой секрет! Я с Чукотки, — ответил Протасов и потянулся за сигаретами.

— О-о! Чукотка! Суровый край, населенный отважными авантюристами! Золотоискатели... Романтика риска... Охотники... Каюры... — Она перехватила по-детски обиженный взгляд Григория: — Нет-нет! Я не иронизирую! Романтика риска действительно мне импонирует. А вы кем работаете там?

— Я летчик полярной авиации...

— Как здорово! Мчаться в небесной бездне под дугой северного сияния...

— Да, жизнь на Чукотке не лишена поэзии, но все уже примелькалось, — в его словах послышалась затаенная грусть. Он взглянул на часы, — ого! Без четверти час! Пора обедать.