нравственных идеалов и воли, склонного к рефлексии, может быть, и неплохого, но не знающего с уверенностью, что такое добро и что такое зло, человека, который сам говорит о себе: io sono un debole[1].
У Свево — свой мир, за рамки которого он не выходит. Действие всегда происходит в Триесте, атом «городе-мученике», как его называли, тяготевшем к Италии и находившемся под владычеством Австрии. Среда чаще всего крупная буржуазия, мир, где безраздельно властвуют деньги, законы купли и продажи, законы выгоды, которым подчиняются и приносит в жертву естественные человеческие отношения, желания и чувства. Свево создал удивительные по мощи безжалостно реалистического письма образы капиталистов, хозяев итого мира. Таков банкир Маллер в романе «Одна жизнь», таков коммерсант Джовани Мальфенти в «Самопознании Дзено». Таковы и герои новеллы «По-предательски». Очень точно, беспощадно разоблачает Свево и их психологию, и их философию, и их жизненную практику. Писатель не прибегает ни к гротеску, ни к риторике, он не морализирует. Хищники, образы которых вылеплены уверенным, вес насквозь видящим и презирающим иллюзии художником, не слишком много разговаривают (внутренний монолог, который до Пруста, до Джойса открыл для итальянской литературы Итало Свево, — это достояние его «слабых» героев), они действуют, и их действия вытекают из железной логики, из самой сущности людей этой породы, дельцов и стяжателей.
Романы Свево, героями которых всякий раз оказывается «слабый», достоверны и значительны. Это не натурализм, тяготеющий к фотографии, и не любование занятными психологическими пустячками. Это серьезная, большая литература, отражение жизни и осмысление этой жизни. Свево пишет просто и реалистически, никогда не впадая в натуралистическую безвкусицу. Последняя короткая глава в «Самопознании Дзено» называется «Психоанализ» и написана откровенно полемически по отношению к фрейдизму. Я отнюдь не хочу доказать, что Свево не испытал, подобно множеству других интеллигентов его поколения, влияния Фрейда. Впрочем, глубокий интерес к внутреннему миру персонажей, анализ ощущений и неврозов, умение и желание вскрывать мотивы даже как будто мелких поступков, — все это было свойственно Свево с самого начала, с романа «Одна жизнь». Естественно, что Свево должен был с особым интересом и пониманием отнестись к исканиям Зигмунда Фрейда; ирония Свево относилась к преувеличениям и «издержкам» фрейдизма, к интеллектуальной моде, распространившейся после открытия «подсознания».
Я все время подчеркиваю реалистический талант Свево и считаю это правильным, но в то же время какая-то печать «конца века» лежит на его творчестве. Все герои Свево, наиболее близкие ему, по тем или иным причинам неудачники и не умеют найти себе место в обществе, отступая перед сильными, властными, жадными и самоуверенными буржуа. «Слабым» оказывается даже убийца Джорджо в рассказе «Убийство на улице Бельподжо». Отсутствие каких-либо моральных устоев сочетается в нем с безволием, страхом перед жизнью, которые роднят этого обитателя «дна» с героями романов Свево — Альфонсо Питти из «Одной жизни», Эмилио Брентани из «Дряхлости».
Но вернемся к рассказу о литературной судьбе Свево. Мы остановились на том, как его открыли для себя, по совету Джойса, французы. Незадолго до этого, в 1922 году, умер Марсель Пруст, и французская критика пошла по легкому пути аналогий и сопоставлений, в чем был какой-то резон, хотя нередко перебарщивали, искусственно подыскивая аргументы. В 1925 году итальянцы, наконец, также открыли для себя триестинского писателя. Поэт Эудженио Монтале прочитал все три романа и опубликовал большую статью «Дань уважения Итало Свево». Эта статья положила начало страстной полемике, настоящей литературной дуэли между итальянскими и французскими критиками. Многие итальянцы решительно выступали против Свево: его обвиняли просто-напросто в том, что он «плохо пишет», что его итальянский язык неуверен и беден, некрасив и невыразителен. Высказывалось даже предположение, что книги Свево нравятся французам лишь потому, что выигрывают в переводе. Некоторые критики видели в романах Свево сознательный «антилитературный протест»: по их мнению, его интересовало только содержание, только переживания и судьбы персонажей, и он сознательно ограничивал себя, избегая формального блеска. Но, разумеется, не вся итальянская критика тех лет ополчилась на Свево. После статьи Монтале появились и другие исследования, проникновенные и глубокие.
Говорить о намеренном пренебрежении, с которым Свево будто бы относился к форме, неверно. Даже сравнительный анализ языка первых и последних его вещей показывает серьезную работу писателя над стилем. Но и само несовершенство формы в какой-то мере соответствует ритму повествования, то заторможенному, то нервному. В одной из дневниковых записей Свево мы читаем: «Это человек, который пишет слишком хорошо, чтобы быть искренним». Можно найти немало других суждений Свево, которые позволяют говорить об «антилитературном протесте», только надо правильно понимать характер этого протеста. На фоне всеобщего увлечения подлинными, а также и второсортными «чисто эстетическими» ценностями, пресловутой Красотой, — позиции Свево представляют большой принципиальный интерес.
У Свево была неутолимая потребность а правде: правде характеров, взаимоотношений, поступков. Его горькие, иронические романы и новеллы при всей жестокости его таланта — глубоко человечны. Новеллы, вошедшие в наш сборник, не составляют исключения. Мы видим в них отблеск нравственной проблематики, всю жизнь волновавшей Свево, в них та же тема: деньги, деньги и связанные с ними волнения, унижения, иллюзии, предательства, — страшная правда мира, окружавшего Свево. И — смерть. Смерть, приобретающая характер символа.