проходить быстрый и небрежный обыск, "сдачу-приемку" - когда лагерные вертухаи-надзиратели сдают бригады конвою. Эту тягостную процедуру не смягчили даже такие начальственные изобретения, как "вывод под музыку" с баянистом из КВЧ, культурно-воспитательной части - игравшим у вахты бодрые советские песни или старые меланхолические вальсы. Но гораздо страшнее зимние разводы. Час, а то и больше, надо топтаться на холоде, пока не откроются ворота зоны. Шесть утра, но еще полная ночь. Зона тускло освещена электричеством, да бегают, сбивая толпу арестантов в колонну, нарядчики с керосиновыми фонарями "летучая мышь" в руках. Колеблющееся пламя освещает людей, напяливших на себя всю "арматурку": ватные штаны, телогрейку, бушлат, полотенце вместо шарфа, засаленную ушанку. А в сильные морозы все обязаны надевать входящие в зимнее обмундирование "лицевые маски" против обморожения. Маски - с прорезями для глаз, носа и рта - сделаны из текстильных отходов: ярких ситцев, вафельной ткани и прочего тряпья. Из-за этих масок толпа зеков напоминает фантастический страшный карнавал с какой-нибудь картины Босха. Но и в этой жуткой толпе, где никого нельзя узнать, бросаются в глаза два арестанта, которые всегда рядом, изредка даже держатся за руки - совсем будто в детском саду. Так иногда Борис и Глеб идут по далекой дороге на лесосеку. В полном молчании доходим до инструменталки, разбираем топоры и пилы и движемся в тайгу. Темень, спотыкаемся о корни деревьев, валежника, пней. Инструмент, даже относительно легкая лучковая пила, скоро становится тяжелым. Но все равно эта дорога приятней, чем омерзительная процедура развода. Мы стараемся идти побыстрее. И не потому, что конвой постоянно кричит: "Не растягивайся!". Мы жаждем скорее прийти на делянку, где у нас будет час, а то и больше "своего" времени. Ранний развод зимой - совершенная бессмыслица. Мы приходим на лесосеку в полной темноте, когда лес рубить невозможно. И нужно ждать, пока развиднеется. Вот это ожидание и является самым значительным для нас. Без приказа бригадира несколько человек спиливают сухостойную сосну, мгновенно разрезают ее на чурбаки, раскалывают и разжигают два костра: один маленький - для конвоя и один большой - для бригады. Рассаживаемся на поваленные деревья. Мы свободны сейчас, мы хозяева своих мыслей, воспоминаний, дел. От костра идет тепло - такое живительное, такое домашнее, пламя напоминает о чем-то далеком, оставленном: об огне, бьющемся в домашнем очаге, костре на рыбалке... Большинство молчит. Кто дремлет, кто не сводит глаз с пламени, кто деловито подвязывает чуни или даже пуговицу пришивает, некоторые тихонько разговаривают. Ах, только там понимаешь всю благодатную силу огня, только на ночной лесосеке и можно по-настоящему оценить подвиг Прометея!.. Мы бережем наш огонь - суем в костер целое дерево, чтобы он не погас, пока мы будем работать; мы еще посидим у этого костра и после того, как совершенно стемнеет, работу придется прекратить, а для ухода еще не настанет положенное время. И это - тоже блаженство, подаренное нам не начальством, а неподвластными ему законами природы. Братья сидят рядом, иногда - прижавшись друг к другу. Изредка Борис что-то говорит Глебу. А чаще всего они молчат, не отводя глаз от пламени. Но вот сереет, становятся видны стволы деревьев, и бригадир нехотя дает команду: "Хватит кантоваться, а ну, беремся за дело!". Обычно мы разбираемся на пары, но братья работают порознь. Борис с кем-то валит лес, а Глеба бригадир поставил кострожогом. Конечно, это полегче, чем валить лес с корня и разделывать его, но тоже дело далеко не простое. Сучья на лесосеках - "порубочные остатки", как они официально называются, - сжигаются лишь зимой. Так что в огонь идут и занесенные сугробами остатки летней рубки - толстенные сучья сосен, елей и "вершинки", иногда составляющие половину большого дерева. Нужно сбросить снег, немного разметать плотно сложившуюся кучу, сделать в ней нишу, развести небольшой костер из сухостоя, затем постепенно подкладывать наверх разгоревшегося пламени мокрые сучья, "вершинки" и даже целые тяжелые бревна. Густой дым выедает глаза, мелкий пепел залепляет лицо, искры прожигают одежду, она ватная, легко загорается, и запросто можно сгореть или - что также почти смертельно остаться на морозе в одной рубашке, а то и без нее... Борис тревожится за младшего, но следить за ним не в состоянии. Он подсобник у главного из пары - вальщика. Я был таким подсобником и знаю, что эта работа не оставляет времени и на минутный отдых. Вальщик двумя-тремя ударами топора делает подруб - он определит, куда должно упасть дерево; потом, низко нагнувшись, быстро орудует лучковой пилой. Подбегает подсобник, они кричат: "Бойся!" - и длинной вагой толкают дерево. Оно падает, обдавая снежной метелью. И после этого вальщик может постоять, стереть пот и покурить. А подсобник не имеет права остановиться. Он спешит, потому что вальщик уже берется за новое дерево. У меня вальщиком был молодой и опытный мужик из блатных; мне казалось, он нарочно работает быстро, чтобы насмерть замотать своего подручного. Наверное, это было не так, я пользовался репутацией "своего", ни одного работягу не оставившего без полной пайки. Но я не хотел сдаваться и быть в тягость вальщику - старался изо всех сил, не разгибаясь, чтобы не допустить неприятных минут, когда вальщик прекращает свою работу и начинает помогать мне в разделке леса. Он не сделает замечания, не посмотрит укоризненно, но все равно - раз работаешь на пару, то или оба "перекантовываются", или же оба работают, не подводя один другого. Таков закон труда, даже если труд этот ненавистен, если это труд на чужого, на врага... Вероятно, в таком же положении был и Борис. Он вздрагивал, когда слышал крик: "Бойся!", останавливался и настороженно искал взглядом брата. Слава Богу, у нас еще никого не прибило падающим деревом. Но в других бригадах это случалось нередко, и мы боялись леса, мы его ненавидели, и несколько лет после освобождения я не мог без какой-то злобы видеть то, что составляет такую красоту, такую прелесть, - лес! Но вот сереет небо, и быстро наступают зимние сумерки. Можно остановиться, стряхнуть с бушлата и шапки снег, мелкие сучки, пепел от костров и подсесть к вновь ярко разгоревшемуся огню. Свернуть махорочную цигарку, оглядеться и получить еще кусочек "своего" времени. Помолчать или же заговорить с сидящим рядом зеком. Потому что за весь день работы ни словом не перемолвился даже с напарником, и возникает потребность в том, чтобы услышать человеческую речь и самому что-то сказать. В одну из таких вечерних "пересидок" я очутился рядом с братьями. Они, конечно, сидели вместе. Борис осматривал со всех