Litvek - онлайн библиотека >> Мирослав Валек >> Поэзия >> Прикосновения >> страница 3
полными пригоршнями стелите душистый воздух,
который отделяет их от земли.
Туда они складывают боль свою и надежды, словно одежды,
на воздух, на чистую его ржаную солому.
Когда б ходил бы некто, так висевший,
он качал бы головою страшно,
он звенеть бы должен был ужасно.
Я каждый день завязываю галстук,
после звонка я оставался в классе.
Помню, он постоянно обращал наше внимание на удивительную последовательность исторических событий — и в самом деле, уже в 1638 году умер Иоган Альтгаус, староста эмденский, всю свою жизнь развивавший мысль о превосходстве народа, а 300 лет спустя что-то такое случилось с границами нашего государства. Так оно, несомненно, и есть, как он нам говаривал: историю творит сила личности, а обстоятельства — они лишь способствуют воле гения.

Но мне в ту пору было все безразлично.
Я увлекался футболом
и любил Елену Данькову из 3 «Б».
Уже перед Второй Пунической войною мы тайно держались за руки,

а через семь страниц я уже чувствовал,
что запах, идущий от нее, — это запах
корицы с небольшим добавленьем укропа.
Во время гимнастики мы усаживались на подоконник,
болтали ногами
и слушали монотонную песню:
«…Gallia est omnis divisa…»
Тогда я еще не ведал о том, что случится вскоре,
и не видел, как жизнь поворачивается к нам спиной.
Однажды я дверь отворил в класс, и ее там не было,
и стоял я на красном полу,
как в горящей траве.
В этот день несла она свое чешское имя в Прагу.
Я думал, что это судьба или воля богов,
нечто такое,
как внезапное паденье яблока на острие ножа,
но суть была вовсе не в этом.
Любовь тринадцатилетняя тоже имеет свою историю,
кровавую
и грустную, как вода.
Вижу ее сегодня,
маленькие ее ноги в красных сандалиях,
покрытых пылью дорог. —
растут пионы корнями кверху,
флаги развеваются под цветами.
Пёши, пёши, пёши…
На лице лежат руки.
В конце-то концов,
ни к чему оно было, красивое чешское имя.
И разонравилась многим оливковая ее кожа
и волос ее синеватый отлив,
напоминающий пистолетное дуло.
За готическими окнами епископской гимназии
мы постигали таинство вечной истины:
«Memento, horno, quia pulvis es
et in pulverem reverteris…»
Вот как она превратилась однажды в пыль.
События далее развертывались вполне нормально. Поскольку историю творит сила личности, а обстоятельства лишь помогают выявиться воле гения, решили себе Франтишек Капланек, шофер из Красного Креста, а также ему подобные, каждый с каплею чужой крови в свидетельстве о рождении, что они изменят ход мировых событий в местном масштабе. В этой связи я вспоминаю некое стихотворение, несколько сентиментальное. Я слышу, в нем бьются ночные бабочки о стекло, как дождь и каменья.

Однако в ту пору,
ночами полного затемненья луны и звезд,
люди услышали нечто иное,
недоступное слуху:
шелест песка в оконном стекле,
отчаянное усилье стола
с полом срастись,
и не двигаться,
и кроной шуметь
и внезапно потом
в темните
резкий выкрик свечей.
О покорное тихое братство ключей,
не выдай руке тот ключ, что откроет.
Безумная ночь на крыше сидит
и высвистывает на дырявой трубе,
бузина боязливо запела в садах.
Пересилить тот страх,
дверь отворить
и видеть, что происходит!
Мама! Мама!
На лестнице сапоги.
Потом посуду мыла жестяную —
ту славу их воскресного обеда
(одна тарелка оставалась чистой).
Потом цветы исправно поливала,
мела полы,
до блеска терла стекла,
и век пустыми были ее руки.
Разглядывала их вечером у лампы
с удивленьем,
прикладывала их к себе и отводила,
прикладывала, отводила.
Что было между ними, никому не говорила.
Это и было именно то превосходство народа:
руки, руки.
Руки, взывающие о помощи,
те черные стволы в лесу сожженном,
где светлой иволге взлететь не светит,
лишь ветер-дурачок
подъемлет крышу пепла.
Прошло это,
исчезло навсегда,
но остается в горле горький вкус
миндалинок проглоченных
и соли.
Слеза и кровь.
Ты, милая, не плачь.
Пойдешь однажды в школу,
и будут спрашивать тебя.
Но ты им скажи: не знаю.
Моя память — это зеркало,
затуманенное чьим-то дыханьем.
Не помню.
Будет старый колодец,
и будет ведерко крови.
Ты ее не пей.
Кровь Освенцима,
кровь Кремнички,
кровь Лидице.
Кровь — не водица,
ты ее не пей.
Любовь и тринадцатилетняя имеет свою историю,
кровавую и грустную, как вода.
Не плачь, милая,
тебе не дожить до этого,
ты не плачь.
Я куплю тебе глобус, что красиво так вертится,
и начнем путешествовать.
Семь мертвых океанов подмывают берега памяти.
Семь мертвых океанов, связанных цепью.