тех краев, где это случилось, когда я покупала у него фрукты на зиму. И еще он сказал: «Его похоронили в Аншастрей на старом кладбище под колючими кустами. То есть, я так думаю, что это был он». И когда умер мой бедный муж, мне захотелось съездить в Аншастрей. Я решила поставить хотя бы камень на его могиле, чтобы люди знали: кто-то о нем помнит. Тогда каждый год, 1 ноября, я отвозила бы ему цветы. Для меня это было бы, как прогулка. Вы бывали в Аншастрей? Это чудесное место, особенно осенью…

Я стала искать старое кладбище… Колючие кусты… Я встретила двух стариков, собиравших грибы; они жили там с незапамятных времен. Я описала им Серафена. Они порылись в своей памяти, посовещались друге другом. Припомнили всех рослых силачей, которых перевидали на своем веку. Но нет. Я ошибаюсь. Если это тот, о ком они думают, он вовсе не похоронен на старом кладбище. Скорее ваш Серафен погиб в лесу во время обвала в двадцать восьмом. Там он и остался. Ну да! Представьте себе: сотни тысяч кубометров камня, кто бы там что мог найти! С тех нор на месте обвала успели вымахать двадцатиметровые сосны. И следа не осталось. Только большой шрам на горе в форме креста. Если ваш великан должен где-то быть, он там. И не нужно ему никакого камня — над ним и так сколько угодно камней…

— Но, Мари, вы говорите о том времени, когда его больше не видели. А раньше? Когда он жил рядом с вами?

Она глянула на меня так, словно я был непроницаемым оракулом, которому известны все тайны мира. Она глянула на меня так, словно хотела убедиться, что и ее тайна останется неразглашенной.

— Это было в ночь, когда он меня спас, после того как днем ходил на рынок в Форкалькье, спускался в колодец и присутствовал при смерти Зорма. Всю эту ночь напролет, сидя подле меня на стуле, он сражался со злом. И тогда я вдруг проснулась. Исцеленная. Его дыхание на моем лице пробудило меня. Он дышал, словно кузнечные мехи. Я будто вдыхала ветер с гор… Он сидел рядом, наклонив голову, согнув спину, мои руки лежали в его ладонях… и его ладони были раскрыты. Беззащитны, как две половинки разломленного граната. Помните, всегда — даже, когда его порвали собаки! — он держал их сжатыми в кулаки? А в эту ночь я осторожно высвободила свои руки и взглянула на его ладони… Так вот: они были девственно гладкими, на них не было линии! Потому-то у него и не могло быть жизни.

Еще и сейчас, шестьдесят лет спустя, Мари задохнулась, рассказывая об этом.

— Потом, оправившись от болезни, я звала его, кричала его имя всем ветрам. Родные боялись, как бы я не повредилась в уме. Но где мне было его искать? Когда он надел мне кольцо и вышел, приложив палец к губам, я думала, он вернется… А что подумали бы вы на моем месте? Триканот ходила за мной и трясла, как сливовое дерево. «Забудь его, дуреха! — кричала она. — Разве это человек? Да у него тело из пепла!» И я тогда ответила: «Я знаю это лучше, чем вы. Ну и что? Выдумаете, это помешает мне его оплакивать?»

… Вот что, среди прочего, рассказала Мари…

И тогда, чтобы никто, кроме меня, не учуял правды, мне осталось только убить ее. Что я и сделал. Мари мирно скончалась в ту же ночь, в полном одиночестве, в своей мягкой постели.

Ее дети, торопившиеся поскорей вернуться в свои Америки, продали обстановку красивого домика. Часы и колыбель Серафена приобрел антиквар из Форкалькье, державший магазинчик на площади Сен-Мишель. Эта лавка существует до сих пор, привлекая покупателей своей витриной, и, думаю, часы и колыбель занимают там почетное место.