раздуваются оранжевые пузыри спасательных плотов? Когда он успел отдать приказ? Если это конец, следует спуститься и взять документы. Уже потом он попытается восстановить в памяти эти минуты, но не сможет. Останется ощущение непричастности к происходящему. Да, еще вспомнится тяжесть в левой руке от холодного железного ящика, прикованного к кисти наручником, и белое лицо старшего помощника:

— Команда покинула судно, жертв нет.

Уже дома капитану приснится его полет над задранным носом корабля, стремительно уходящего под воду. И море в этом сне казалось зеленым — под стать газону, на который выходило окно спальни.

Президент глядел в окно. Выцветшие голубые глаза были печальны.

— Да, да, мой друг, я действительно пришел к этому невеселому выводу. Это вовсе не поза утомленного могуществом носителя власти.

— Брось хандрить. — Советник зябко повел плечом. — Мы добились всего, о чем мечтали. Ты помнишь? Кривые бульвары, брусчатые переулки, витрины… И разговоры, разговоры без конца. — Теперь и он смотрел в окно, слегка нахохлившись. — Разве не посмеялись мы в конце концов над ними? Не перетасовали группы и партии, чтобы разложить удобный политический пасьянс? Не заставили военных работать на промышленность, оставив их в убеждении, что все обстоит как раз наоборот?

— Это была хорошая мысль, — улыбнулся президент.

— Разве не купили мы интеллектуалов признанием их святого права облаивать друг друга и нас заодно? И разве любой программист, механик или клерк не отдаст тебе голос в пятый раз подряд, потому что ты заставил промышленников гарантировать ему работу или приличное пособие? Мы же добились невиданной устойчивости. Твоим именем будет названа эпоха в жизни страны, да что там страны — половины планеты!

— Ты веришь в то, о чем говоришь? — спросил президент.

— Я знаю, чего ты хочешь, — продолжал советник, отмахнувшись. — Мира с самим собой. Успокоенной совести. Это иллюзии. Важна достигнутая цель.

— Что толку слушать тебя. — Президент повернул к советнику прославленное миллионами портретов веснушчатое лицо. — Твои доводы исходят от меня самого. Мы ведь давно одно целое. Разговоры с самим собой — удел шизофреника. — Он помолчал и добавил совсем тихо: — Так пусто… С тех пор, как он ушел. Знаешь, я отдал бы всю свою постылую власть за одно его слово, хлопок по плечу…

— Ты ведь не удерживал его.

— Разве их можно удержать? Разве нас можно было удержать в восемнадцать лет? Кто бы мог подумать! Пацифист-сын оставил милитариста-отца, тупого сторонника ракет, пушек и крови. Ах, если бы он хоть немного разбирался в политике! Я был уверен, этот наивный бунт пройдет без следа, этот лепет о тирании, свободе, милосердии… Два года, два года! Мне казалось, я строю этот мир для него. Ведь он любил меня, я знаю. — Президент снова смотрел в сад. — Думаешь, я впал в маразм? — Он встал, резко тряхнул головой.

Когда-то, вспомнил советник, ее украшали длинные, до плеч, кудри — по тогдашней университетской моде. Теперь их место занял корректный поседевший пробор, но движение осталось.

— Я часто думаю, что будет на Земле, когда мы сойдем в туман и власть останется в руках наших детей. Умнее ли они будут, тоньше, человечнее?

— Не дает ли ответ твой сын?

— Ты знаешь, я хотел бы сделать его президентом. Он неглупый мальчик. Я вижу его в этой роли. Увы, я не монарх, не император. Не мне возвращать мишуру престолонаследия.

Советник взглянул на него быстрым птичьим взором:

— Только намекни, мы тебя коронуем.

— Ты шутишь, старик, а мне не до веселья. Сознаюсь — мне всегда хотелось быть сильным. Сила — как я верил в нее! Впрочем, только дилетанты способны верить во что-то иное. Что, кроме нашей силы, удержит этот мир от скольжения в бездну?

Советник пожевал губами.

— А мне, — сказал он, собирая морщины у глаз, — мне больше импонирует гибкость ума. — Он усмехнулся. — Я иногда думаю, не перехитрил ли я сам себя… Нет, это минутная слабость. Ты прав, слюнтяям не место на вершине.

— Найди мне сына, слышишь?

— Найти нетрудно. А ты не наделаешь глупостей?

— Я хочу говорить с ним. Я попробую… понять. Я наделаю, как ты говоришь, глупости, если не увижу его.

— Но это иллюзии.

— Ты так боишься иллюзий? Дай Бог и тебе обрести их. Я жалею только, что они пришли ко мне слишком поздно.

— Ну, парень, ну же…

Ухабы остались позади, он мог теперь не держаться. Ровная, как стол, степь решила дело. Исход был ясен, и все трое, каждый по-своему, переживали эти мгновения. Сайгачиха в смертной тоске закинула голову, роняя красную пену из раскаленных ноздрей. Сладостная волна поднялась от колен стрелка. Ружье томилось предчувствием знакомой боли — свинцовый кулак привычным путем протащится по длинному отполированному тоннелю, чтобы извергнуться наружу.

Стрелок снова ухватился левой рукой за кромку лобового стекла, а правой сдавил шейку ложа. Теперь машина и животное шли параллельными курсами. Перемогая злую, отчаянную боль в сердце, сайгачиха наддала в последнем рывке. Шофер хохотнул и чуть придавил акселератор. Пикап скачком обогнал измученный комок плоти.

— Нет, — строго крикнул стрелок, — поотстань! Я в угон долбану!

Он вскинул ружье и, пружиня коленями, выцелил голову. Палец мягко согнулся. Пых!

Отдачи он не почувствовал. Сайгачиха продолжала бежать.

Со слабым щелчком в конце ствола раскрылся дурацкий желтый цветок.

— Ногу натерла, — держась за локоть Арви, она сняла туфлю, — а босиком колко.

Арви смотрел сверху в ее лицо. Он улыбался.

— Посиди, я сейчас. — Он сбросил мешок и шагнул с тропы. — Вот, — сказал он, появившись через минуту с толстым глянцевым листом в руке. Сорвав с него тусклую пленку, Арви опустился на колени и осторожно коснулся босой ноги девушки. Мякоть листа легла на стертую кожу. — Теперь дойдешь. Надевай.

— Правда, хорошо. Только давай посидим еще чуточку. Я так боюсь. Вдруг не получится. Они ведь могут стрелять.

— Тад все устроит. Он знает надежного проводника. Суть в том, что отсюда никто не бежит. Здесь с работой полегче. Бегут к нам. Вот за этим следят.

Потом они сидели молча, и каждый слушал — себя и другого.

— Как странно все. Как неожиданно. Еще недавно я тебя не знала. Нет, это было давно, давно. А теперь…

— Что теперь?

— А теперь я не представляю, как может быть иначе.

— Ты знаешь, Мария, когда-то Господь, прогневавшись, перемешал людей. И с тех пор они ходят одинокие и несчастные, с тревожной, болящей душой. И ищут, ищут… Веришь ли ты, что для каждого человека существует один-единственный друг на всем свете? Но если свершится чудо и