воспроизводились, расходясь по всей длине, разделялись на две части, набирали соответствующие основания из питательного раствора — цитозин дополнял каждый гуанин; тимин приставал к каждому аденину, — чтобы полностью заменить отошедшую половинку.

При первом воспроизведении произошло нечто потрясающее: нить укоротилась. Длинные участки некодирующей ДНК выпали в процессе воспроизведения. В результате суперсомы, содержащие в три раза больше кодирующей ДНК, чем обычные хромосомы, по размерам оказались компактнее. Суперсомы не отодвинули теоретический предел на размер живых клеток; в сущности, они упаковали больше информации в меньший объём.

И, разумеется, при воспроизводстве суперсом содержащие их клетки разделились, дав две дочерние.

Затем разделились эти две.

И так далее, и так далее.

До середины кембрийского периода на живые организмы было наложено серьёзное ограничение в их сложности — оплодотворённые клетки не могли делиться более десяти раз подряд.

Затем случился кембрийский взрыв, и жизнь внезапно стала куда сложнее.

Тем не менее и у новой жизни были пределы. Плод мог расти лишь до определённых размеров: и у форхильнорцев, и у вридов, и у землян малыши появлялись на свет с массой порядка пяти килограмм. Рождение более крупных детей требовало бы невозможно широких родовых каналов. Да, более крупные тела у живородящих могут позволить более крупные мозги, но большая часть этих мозгов будет занята контролем над более крупным телом. Может быть — чисто гипотетически! — киты по разуму находятся наравне с человеком; но они никак неразумнее его. Очевидно, жизнь достигла конечного предела сложности.

Но плод с суперсомами в клетках всё продолжал и продолжал расти в искусственной матке. Мы в любой момент ждали остановки роста: форхильнорец может появиться на свет с хромосомой двойной длины, человеческий детёныш может родиться с тремя двадцать первыми хромосомами. Но эта комбинация, этот невероятный генетический коктейль, эта помесь — наверняка это уже слишком, наверняка он уже преодолел границы возможного. Если что-то в развитии плода идёт неправильно, большинство беременностей, будь то у вридов, форхильнорцев или людей — заканчиваются ранним спонтанным выкидышем, обычно даже до того, как мать узнаёт о своей беременности.

Но наш плод, наш невозможный тройной гибрид, продолжал развиваться.

У трёх наших видов в онтогенезе, развитии плода, наблюдается филогенез — эволюционная история этого организма. У человеческих эмбрионов развиваются жабры, хвосты и прочие очевидные напоминания об эволюционном прошлом.

Что касается этого плода, он тоже проходил через стадии, изменяющие его морфологию. Это было невероятно — нечто вроде наблюдения собственными глазами за кембрийским взрывом в миниатюре. Сотня различных форм тела сменяли друг друга. Радиальная симметрия, четырёхсторонняя симметрия, двусторонняя симметрия. Дыхальца, жабры, лёгкие — и прочие органы, которые не мог распознать никто из нас. Хвосты и безымянные отростки, составные и стебельковые глаза, сегментированные и примыкающие органы.

На самом деле никто так никогда и не понял, ради чего онтогенез является кажущимся повторением филогенеза. Нет, это не воспроизведение настоящей эволюционной истории организма — это было очевидно, поскольку наблюдаемые формы не соответствовали истории, записанной в окаменелостях. Но сейчас назначение онтогенеза прояснилось: в ДНК, должно быть, «зашит» рутинный алгоритм оптимизации, по которому выбор искомого, окончательного варианта морфологии делался после перебора всех возможных вариантов. Сейчас мы видели не просто решения для земных организмов, организмов с Беты Гидры и Дельты Павлина, но также решения для продукта их скрещивания.

В конечном счёте, через четыре месяца, плод, казалось, нащупал для себя нужный путь развития — принципиальное строение тела, отличное и от людей, и от форхильнорцев, и от вридов. Тело эмбриона теперь состояло из изогнутой словно подкова трубки, которую опоясывал обод из субстанции, из которой выходили шесть ног. У существа был внутренний скелет, явно различимый сквозь просвечивающие ткани тела, но скелет этот был не из гладкой кости, а скорее из пучков переплетённого материала.

Мы дали эмбриону имя — Вибадаль, форхильнорское слово, обозначающее мир.

Она была ещё одним ребёнком, взросление которого мне не суждено увидеть.

Но, как и в случае с моим Рики, я уверен — её удочерят, о ней будут заботиться, её будут кормить и всячески лелеять — если не команда «Мерелкаса», так необъятная, непостижимо громадная чернота с отростками, распростёршаяся по всему небу.

* * *

Бог был программистом.

Законы физики и фундаментальные константы были исходным кодом программы.

Вселенная была приложением, самой программой, которая к настоящему времени проработала уже 13,9 миллиарда лет.

Слишком ранняя способность цивилизаций перейти на другой уровень, отринуть биологию — она была багом, программной ошибкой, непреднамеренным усложнением. Но в конечном счёте, как следует постаравшись, программист сумел обойти этот баг.

А Вибадаль?

Вибадаль была продуктом. Она была смыслом всего.

Я желал ей только добра.

* * *

То была старая как мир прогрессия; то был двигатель эволюции. Одна жизнь подходит к концу, вторая начинается.

Я снова залёг в анабиоз, в котором пролежал следующие одиннадцать месяцев — с остановленной жизнедеятельностью и тела, и болезни. Но, когда Вибадаль окончательно развилась, Холлус пробудила меня вновь — как мы оба понимали, в последний раз.

Вриды объявили, что сегодня настал тот долгожданный день; сейчас плод созрел настолько, что пришла пора доставать его из инкубатора.

— Да представит она лучшее во всех нас, — произнёс Т-кна, тот врид, которого я впервые встретил месяцы — и столетия — назад.

Холлус качнула своим телом.

— «А», — донеслось из одной речевой щели.

— «Минь», — закончила вторая.

Меня пошатывало от выхода из анабиоза, но я не мог отвести глаз и зачарованно взирал на то, как Вибадаль достают из инкубатора. Она шагнула во внешний мир плача — как и я, как все те миллиарды живых существ, сделавших этот шаг до меня.

Мы с Холлус часами смотрели на неё — на странное, причудливое создание, размерами в половину меня.

— Интересно, сколько она проживёт, — сказал я другу-форхильнорке.

Возможно, вопрос был неуместен — но сейчас я не мог выбросить из головы сроки жизни.

— «Кто» «знает»? — ответила Холлус. —