между словом и делом некоторых служителей культа вызывало протест общества, который выразился, в частности, в такого рода литературе. Даже в наши дни в творчестве уже не писателей, а скорее режиссеров стран с сильными католическими традициями также сквозят эти мотивы. Достаточно вспомнить фильмы Ф. Феллини («Джульета и духи»), П. П. Пазолини («Сало, или 120 дней Содома»), Луиса Бунюэля («Дневная красавица»), в которых мы сталкиваемся с уродливыми гримасами любви, «её таинственными и мерзкими отбросами».

Как всякое новаторское произведение, «Сладострастный монах» породил огромное количество подражаний. Тут и апокрифические «Мемуары Сюзон», и «Приключения Лауры», и многое другое. Фрагменты некоторых из этих книг также публикуются в настоящем томе.

В разделе «Dubia» помещены две вещи, которые можно определить как литературные фальсификации. Полагают, что «Графиня Гамиани», привести которую полностью мы не сочли возможным по причине её крайней непристойности, принадлежит перу Альфреда де Мюссе, однако его авторство более чем сомнительно. «Письма к Евлалии» можно считать остроумной пародией на популярный в XVIII веке жанр эпистолярной литературы. В поздних публикациях «Письма к Евлалии» датируются 1785 годом, однако нам представляется, что они сфабрикованы по меньшей мере лет через сто после указанного года.

Чрезмерное увлечение физиологией в ущерб духовности наложило неизгладимый отпечаток на душу героев этих произведений. Даже в «Приключениях Лауры» и в «Письмах к Евлалии», которые имеют хеппи-энд, молодые женщины не могут освободиться от тяги к неумеренностям в любви. Они откровенно смеются над нравами добропорядочных обывателей. Уехавшую из Парижа куртизанку Фельме сменяет юная Флориваль, ступившая на ту же стезю. Жизнь её, так же как и у ее старших подруг, на исходе молодости станет пуста. Но ведь заставляет что-то некоторых женщин становиться проститутками, и не всегда материальные соображения играют главную роль. Вспомните хотя бы очаровательную героиню Катрин Денёв в «Дневной красавице».

Не находит, и уже никогда не найдет на нашей земле удовлетворения мятущаяся Гамиани, женщина-монстр. После короткой бурной юности больной Сатурнен смиряется с положением монастырского привратника, которое раньше казалось ему унизительным. В его жизни не было ничего, кроме «помышлений плоти»: ни родительской любви, ни настоящей дружбы — и в конце концов он, лишившись возможности заниматься единственно доступным ему делом, остается ни с чем.

В заключение предостережем читателя: в этой книге помимо откровенных описаний есть много ненормативной лексики. Автор этого предисловия не раз обсуждал с переводчиком вопрос об уместности буквального воспроизведения на русском языке этих слов. В конце концов решили отдать дань традиционному у нас мнению о «непечатности» подобных терминов и, насколько возможно, сократить их употребление в переводе, благо, старинный стиль, позволяет заменить их более куртуазными выражениями, которых, кстати, в оригинале тоже немало. В остальных случаях, когда эвфемизмы были неуместны, мы решили обозначить «непечатность» этих слов точками, сохранив, однако, первую и последнюю буквы.

Андрей Куприн

Анонимный автор XVIII века Сладострастный монах

Часть первая

Какое великое благо — освободиться от бремени суетных желаний, легкомысленных забав и губительных страстей, кои получили столь великое хождение в наши дни. Вновь обретя благоразумие после неисчислимых блудодейств и утвердясь в воздержаний от прежних удовольствий, я до сих пор трепещу при мысли об опасностях, которых я сподобился избежать. Вместе с тем напоминание о них усугубляет во мне осторожность и предусмотрительность.

Не однажды возблагодарил я Всевышнего за то, что Ему благоугодно было удержать меня на краю бездны порока и распущенности, в которую я катился, и дать мне решимость, дабы я описал свои прегрешения в назидание возлюбленным моим братьям во Христе.

Я — дитя похотливых святых отцов славного города Руана. Употребляю множественное число, ибо все они похвалялись тем, что сыграли не последнюю роль при моём зачатии. Боязнь цензурования заставляет тут меня поколебаться: надо ли приоткрывать тайны святой церкви? Однако же — прочь стеснения. Монах ведь тоже человек, и посему он способен плодиться и размножаться. И он облегчает тело свое так же, как все мы, невзирая на запреты.

Знаю, любезный читатель, что ты с нетерпением ожидаешь, когда я начну подробно излагать обстоятельства моего рождения. Прошу, однако, иметь снисхождение и запастись терпением, ибо о том я буду сказывать, когда придет черед.

Воспитывался я в семье доброго крестьянина, которого долгие годы полагал своим настоящим отцом.

Амбруаз, ибо так его звали, был садовником в доме, принадлежавшем местному духовенству. Деревня наша располагалась близ Руана. Жена Амбруаза, Туанетта, произвела на свет мертвое дитя в тот самый день, когда родился я. Ее ребенка тайно похоронили, и его место занял ваш покорный слуга. Ведь, как всем известно, деньги творят чудеса.

По мере того, как я превращался в застенчивого юношу, по-прежнему верившего в то, что он — сын Амбруаза и Туанетты, меня стали посещать смутные сомнения, ибо наклонности мои говорили о том, что я скорее сын монаха, а не крестьянина.

Доказательством тому служила Туанетта, женщина привлекательная и жизнерадостная. В ее влажных черных глазах, фигуре, точно у Юноны, и вздернутом носике было нечто очень соблазнительное. Одевалась она с изяществом, необычным для женщин её положения. Когда по воскресеньям сия кокетка надевала платье, открывавшее ее пышную грудь, у меня вылетало из головы, что я ее сын.

Вне всякого сомнения, вкусы у меня были истинно монашеские. Ведомый единственно лишь внутренним чутьем, я на улице не пропускал ни одной хорошенькой девушки без того, чтобы не попытаться обнять ее и приласкать. И хотя в ту пору я не знал, чем все это завершается, предчувствие говорило мне, что можно пойти дальше, ежели простушка позволит мне делать с ней все, что заблагорассудится.

Однажды жарким августовским днем, когда я дремал у себя в комнате после обеда, меня разбудил шум, доносившийся из соседней комнаты. Не догадываясь, какова причина такой тряски (а шум все возрастал), я приложил ухо к тонкой перегородке, разделявшей комнаты, и услыхал сдавленные стоны, мычание и другие невразумительные звуки.

— Ах, не спеши, дорогая моя Туанетта. Прошу тебя, помедли. Ох, я умираю от блаженства. А теперь быстрее! Так. Бог мой!