Могилевская Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

Настя

Всё, о чём здесь рассказано, произошло более двухсот лет тому назад. А именно — в 1750 году.

В те далёкие времена в Ярославле жил помещик Никита Петрович Сухарев. Нельзя оказать, чтобы он был очень богат. Но был он и не беден. Имел до восьмисот душ крепостных крестьян и несколько больших и малых деревень.

Одна из его деревень называлась Обушки и находилась верстах в семидесяти от Ярославля.

Вот в этих самых Обушках, в семье крепостного Тимофея Протасова и росла Настя. Шёл ей в ту пору шестнадцатый год.

Со стороны глядеть, ничего особенного в Насте не было. Худенькая, роста невысокого. Русая коса пониже пояса, ясные, тёмно-голубые глаза. На носу жёлтыми крапинками рассыпались веснушки.

Вот, пожалуй, и все приметы. Таких девушек в Обушках с десяток наберётся, а то и больше.

Но всё же было в Насте такое, что отличало её от других: великой мастерицей была она рассказывать сказки и всякие истории. В длинные зимние вечера соберутся девушки прясть куделю и обязательно бегут за Настей.

Одна отворит дверь, крикнет с порога:

— Скорей, Настюшка! Все собрались, одной тебя недостаёт...

— Сейчас! — весело откликнется Настя. — Вот только матушке пособлю — воды бадейку принесу.

Та убежит, другая на смену:

— Да чего ж ты мешкаешь, Настя? Заждалися! Без тебя и работа не в работу...

— Иду, иду! — крикнет Настя. — Дайте хоть платком волосы покрыть. Ишь, нетерпеливые!

А девушек и правда нетерпение одолевает: не успеет Настя порожек переступить, они ей хором:

— Про бабу-ягу — костяную ногу...

— Нет, расскажи нынче про Илью Муромца, про богатыря бородатого...

— Не слушай их, Настя! Ведь обещалася в тот день нам про царевну-несмеяну... Вот и говори про неё...

И начнёт Настя свои сказки сказывать.

Тишина в избе. Не слышно, как лучина потрескивает, как веретёна жужжат. Только Настин голос раздаётся.

А иной раз такое начнёт рассказывать, что девушки забудут и про прядево, и что ночь наступила, что домой пора. Слушают, разинув рты. Дышать боятся, чтобы словечко Настино не упустить...

Ни одна посиделка без Настиных сказок не обходилась, так уж повелось в Обушках.

А так что ж — девушка как девушка, мимо такой пройдёшь и не оглянешься.

Февральским вечером

Было это в феврале. В избу к Протасовым вошёл староста. Сказал Настюшкиному отцу:

— Собирай-ка, Тимофей, свою меньшую. В Ярославль поедет. Барыня Лизавета Перфильевна приказала прислать двух девушек, какие посмышлёнее. Надо быть, твоя подойдёт...

Мать ахнула, залилась слезами: куда ж такую махонькую из дома, да ещё в Ярославль?

Однако против старосты не пойдёшь. В тот же вечер Настю снарядили в дорогу. Староста сказал, что рано поутру из Обушков пойдёт обоз с дровами, заодно и Настю прихватят.

Старший брат Петруша завидовал. Ишь, какое счастье Настёнке привалило — в Ярославль едет! А он из Обушков — никуда. Разве только в лес за дровами, или за клюквой на болото, или на Волгу невода ставить.

В эту ночь перед отъездом из дома Насте долго не спалось. Она всё ворочалась с боку на бок, всё вздыхала. Разные мысли в голове бродили.

Ярославль...

Отец был там раза два. Возвратясь, рассказывал такое, что поинтереснее всяких сказок! И про церкви ярославские красоты неописанной. И про башни кремлёвские — высотой они чуть ли не до неба. Про дом барина Никиты Петровича: вот у кого палаты каменные! И никаких тебе в окнах бычьих пузырей, как у них в избе. Куда там — в каждом окне их дома стёкла блестят!

И про богатые базары ярославские отец рассказывал. Всё можно купить на тех базарах, была бы деньга в кармане.

Лежала Настя с открытыми глазами и будто наяву видела: идёт она берегом, возле самой воды, а на горе — город. Весь розовый, жарко блестят на солнце золотые маковки церквей. А на небе не то белые облака плывут, не то белые птицы летают...

Потом наконец уснула.

Мать её растолкала затемно. Велела поскорее собираться. Было слышно: мимо избы, скрипя полозьями, идёт обоз.

Настя проворно оделась, покрыла голову платком, сунула за пазуху ломоть хлеба, завёрнутый в чистую тряпицу, и выскочила из дома. В руках у неё был узелок — мать собрала и завязала кое-что из одежонки.

Впереди, в хмуром рассвете наступающего утра, виднелись тяжело гружённые дровами сани. Обоз уже опускался вниз, под гору. Дорога на Ярославль шла через Волгу, а потом лесом.

Настя кинулась догонять. Знала, что из Обушков, кроме неё, едет ещё Анфиска Бокова. Вот бы присоседиться на одни с ней дровни!

Пробежав немного, Настя оглянулась.

На крыльце стояла мать. Пригорюнившись смотрела ей вслед. А у плетня, занесённого снегом, ветер сильно раскачивал знакомую ветвистую рябину и шевелил солому на крыше ветхой избёнки.

Сердце Насти сжалось вдруг неведомой ей дотоле тоской, хоть не думала она и не гадала, что последний раз видит и этот плетень, занесённый снегом, и рябину у плетня, и старушку мать, стоявшую на крыльце и глядевшую ей вслед...

Кружева

Барыня Лизавета Перфильевна любила кружева. Десять девушек-кружевниц сидели у неё в девичьей и стемна дотемна плели на коклюшках и фантажные кружева, и мелкотравчатые, и брабантские, и разные другие.

Каждая плетея сидела перед подушкой, вроде круглого валика. Подушки для большей упругости и тяжести были набиты мхом. Плели кружева точёнными из клёна коклюшками.

К тем десяти, что уже находились в девичьей, посадили и Настю с Анфиской, двух девушек из Обушков. Приказали им, не щадя сил, учиться кружевному делу. А если окажутся к нему неспособными, пошлют или на коровник, или воду таскать, или какую другую работу заставят делать.

Настя стала учиться у Фленушки, лучшей здешней кружевницы.

Родилась Настюшка смышлёной, руки у нее были ловкие, проворные, училась она прилежно и вскоре стала выводить из ниток хитрые кружевные узоры — и заплеты, и оплеты, и репья вроде трилистников, и всякие там замысловатые черепушки.

Понемногу и с девушками дружбу свела. Не со всеми, конечно.

Вот Дуняшку, например, она сразу невзлюбила. Была эта Дуняшка рыхлая, ленивая. Работала кое-как. А глаза, из заплывших жиром щёлочек, глядели остро, будто всех щупали и всё высматривали. Приходилась она не то племянницей, не то ещё какой-то роднёй Неониле Степановне, старшей и любимой барыниной служанке.

И хоть нерадива была Дуняшка, хоть кружева плела грубые, простые, но — вот диво дивное! — всё время Дуню звали на барскую половину и оттуда она возвращалась, хвалясь подарками. То новую ленту покажет, то