что он поджег двор на русской стороне границы.

4.

Воскресенье, 16 августа 1914 года

Павел фон Герих направляется в Псков, в действующую армию

В купе проникают лучи утреннего солнца. Стоит чудесная летняя погода. Поезд трясется, покачивается, дребезжит. Фон Герих просыпается. Встает. Видит, что простыня сбилась в комок. Да, слово “просыпается” сейчас не к месту: почти всю ночь он едва дремал, его не оставляло чувство беспокойства, он то бодрствовал, то проваливался в сон, “терзаемый кошмарами и предчувствиями”. Он едет на войну. Ему предстоят испытания: “Оказавшись перед бездной, смогу ли я выстоять, со всем моим хваленым хладнокровием и презрением к смерти, с верой и фатализмом, который я культивировал в себе всю свою жизнь?”

Равнинный ландшафт начинает меняться. За окном проносятся ряды домов. Поезд приближается к Пскову. Он торопится, желая отправить несколько почтовых открыток.

Его зовут Павел фон Герих. Он невысокий, с обритой наголо головой, с ухоженными усами. Ему 41 год, и он командует ротой лейб-гвардии Егерского полка. В известном смысле он — типичный представитель пестрых по национальному составу империй, столкнувшихся на востоке: российский подданный, из семьи старинных (и обедневших) балтийско-немецких дворян, родился и вырос в Гельсингфорсе, в высших слоях финляндских шведов. И он также типичный представитель тех, кто теперь миллионами стекается на Восточный и Западный фронты. Он, несмотря на то, что прослужил в армии почти двадцать лет, до сих пор не видел войны, никогда не бывал в бою. Его знания о войне носят чисто теоретический характер. Павел фон Герих энергичен, умен, честолюбив, он написал целый ряд уставов и инструкций. Его причисляли к так называемым младотуркам, группе молодых, амбициозных офицеров, которые с переменным успехом пытались модернизировать консервативную русскую армию^[9]. Фон Герих по характеру веселый, требовательный, общительный, саркастический, он счастлив в браке, бездетен, верен царю и существующему порядку, а также весьма интересуется астрологией. На правой груди он носит серебряного двуглавого орла с лавровым венком, и это означает, что он окончил академию Генерального штаба.

В этот день Павел фон Герих охвачен страхом и предчувствиями, и вместе с тем он испытывает облегчение. При известии о начале войны в офицерском клубе захлопали пробки от шампанского. Только вчера они оставили Петербург, проведя за две недели мобилизацию, — как обычно, под звуки “ура”, благословений и пожеланий. “Отпразднуем Рождество в Берлине!” “Вильгельма на остров Святой Елены!” Его одолевали сомнения: а вдруг он не справится, вдруг не сумеет, несмотря на все свои амбиции. Но внешне он оставался таким, как всегда: веселым и беззаботным.

Как и многие другие.

Когда поезд прибыл в Псков, все — и офицеры, и солдаты — высыпали на перрон, запрыгали, загалдели, в общем, вели себя как дети. “Никто даже и не вспоминал, что едет на войну и что она может оказаться самой кровавой в мировой истории”.

Но вот засвистел паровоз, все быстро расселись по вагонам, и поезд снова тронулся.

Офицеры, ехавшие, разумеется, отдельно, снова зашумели, принялись играть в карты и пить чай. Фон Герих, слывший неистощимым шутником, начал изображать певицу и, ко всеобщей радости, исполнил несколько забавных песенок. Из вагонов, где ехали солдаты, тоже доносилось пение. Одна мелодия повторялась снова и снова — минорная народная песня о вороне:

5.

Четверг, 10 августа 1914 года

Рихард Штумпф, находящийся на борту дредноута “Гельголанд”, переписывает стихотворение

Он возмущен до глубины души. Еще одна страна объявила войну, еще одно государство — враг Германии. На этот раз Япония. Власти в Токио первыми пополнили список ястребов, которые хотят воспользоваться нестабильной, шаткой ситуацией и отхватить себе что-нибудь, а лучше всего — кусок территории. Япония передала ультиматум Министерству иностранных дел в Берлине, требуя, чтобы все немецкие корабли покинули Азию и чтобы немецкая колония Циндао^[10] была передана им, японцам.

Штумпфа переполняет ярость. Он изрыгает проклятия с расистским душком: “Еще не хватало, чтобы эти желтые косоглазые азиаты высовывались со своими погаными требованиями!” Впрочем, он не сомневается, что немецкие войска в Азии зададут хорошую трепку этим “вороватым желтым обезьянам”.

Рихард Штумпф — двадцатидвухлетний матрос германского Флота открытого моря, выходец из пролетарской среды: прежде чем поступить на службу во флот два года назад, он работал жестянщиком. В то же время он — убежденный католик, член христианского профсоюза и ярый националист. Как и многие другие, он опьянен радостью от того, что началась война: ведь это означает, что можно будет наконец расквитаться с предателями-англичанами. Истинная причина, по которой Великобритания вступила в войну, как он полагает, кроется в “зависти к нашим экономическим успехам”. “Gott strafe England!” (“Господи, накажи Англию!”) — произносили люди в форме вместо приветствия и в ответ обязательно слышали: “Er strafe es!” (“Он ее накажет!”).

Штумпф умен, подвержен шовинистическим настроениям, любознателен и суеверен. Он музыкален, много читает. На фотографии изображен темноволосый, серьезный молодой человек с овальным лицом, близко посаженными глазами и небольшим волевым ртом. В этот день Штумпф находится в устье Эльбы, на борту дредноута Флота Его Величества “Гельголанд”. На нем матрос служит уже два года^[11]. На нем он находится и в начале войны.

Рихард вспоминает, какое царило подавленное настроение, когда их корабли вошли в порт. До того они долгое время находились в море, тревожные вести до них не доходили, и люди вокруг роптали, что кто-то раздувает “много шума из ничего”. Однако никому из них не разрешалось сойти на берег; вместо этого они грузили боеприпасы и избавлялись от “балласта”. Около половины шестого раздалась команда: “Все наверх!” — и все построились. Затем один из офицеров, держа бумагу в руках, сообщил, что армия и флот этой ночью должны быть мобилизованы: “Вы знаете, что это значит — война”. Оркестр корабля заиграл патриотическую мелодию, все с энтузиазмом запели. “Наши радость и возбуждение были безграничны, мы не могли успокоиться всю ночь”.

Во всех этих криках “ура” уже наметилась серьезная асимметрия. Выпущенная на свободу колоссальная энергия, казалось, все сокрушает на своем пути. Штумпф, кстати,