Владимир Карпов Танец единения душ (Осуохай)

РОМАН

Сном чужого человека давно уже присутствовал для Алмазной сегодняшний день. Зато минувшее всё голосистее звало в своё приволье, творило в ней удивительную просторную жизнь.

Нездешние

Далекая тёмная точка появлялась на горизонте Матушки-Лены, будто протискиваясь между ясным небом и блистающей водой. Она набухала, как почка на ветке, разрасталась, ширя дыхание в груди, зазывая в свою плавучую жизнь. Становились различимыми возвышающаяся капитанская рубка, черные тяжелые борта. Карбасы, лодки, легкие якутские ветки, будто малые цепные собачонки, покачивались у берега на привязи. Приближалась, приветствуя гудком, самоходная баржа, которая сразу могла перевозить множество народа, грузы, скот, утварь.

На барже она впервые увидела нездешних.

Нездешние прибывали и прежде, во время войны. Но те были такие же, как свои: с онемелыми отсутствующими лицами, похожими на эвенкийских резных богов, словно здесь присутствовали только их тела, способные для ломовой работы, опоры, основы, а души были там, за тысячи километров, с отцами и братьями сражались за родину. Только дети у приезжавших в войну пугливо, с интересом озирались по сторонам, заживали рекой, лесом, и скоро становились неразличимыми с местными ребятишками.

После войны начали приезжать нездешние по всему — с иными взглядами, улыбками, движениями рук. Разговорами.

Тогда, после Победы, люди пребывали в непреходящем подъеме. Стоило выпасть незанятой работой минуте, начиналось веселье. Баржу поджидали всегда с гармошкой, песнями, частушками — пристань ходуном ходила от пляски:

Чеканно выбивала дробь, прогибая дощатый пол, щекастая полногрудая девка. Двухрядка плясала в руках гармониста в полинялом кителе, и выделывал коленца, расписывая воздух окоймованным концом, его деревянный протез.

Ей тоже хотелось пуститься в пляс. Она была ловкой, не хуже мальчишек лазила по деревьям, и возраст подходил, когда девочки-подростки становились в ряд с взрослыми, а если и отличались от других, то лишь тем, что именно вокруг них, её сверстниц, начинали кречетами выводить коленца вчерашние солдатики, вдруг переставшие казаться дяденьками. И в тот раз она бы решилась. На берегу ещё себя уговорила: здесь, где только свои, пересилить себя трудно, а там, на барже, где будет больше людей, знакомые и незнакомые, обязательно выйдет в круг. Пойдет и на вальс — её уже приглашал один парень, но такой стыд перед ним взял, и ноги занемели, скосолапились страшно: прямо носок к носку сошлись. Она потом специально училась, нарисовав квадратик: и раз-два-три, по уголкам, и раз-два-три…

Под гармошку люди поднимались по трапу. Она, Алмазная, тогда еще называвшая себя как писано по метрике, Аганя, переступала ногами, натянутая внутри как тетива, стараясь виду не подавать. Перепляс роем закружился по палубе, словно опережая движение баржи, увлекая от берега на глубинные воды, в дальнейший путь.

Слева, прямо на борту, на его изгибе к носу баржи, сидела молодая женщина. Обычно матрос, работавший на судне, грозным окликом сгонял мальчишек, девчонок или иного подвыпившего мужичка, пытавшихся примоститься на борту. На этот раз помалкивал. Скручивал канат, которым привязывал баржу к железяке у пристани, и поглядывал на женщину, явно робея.

В те времена по Ленским весям немало было можно встретить писаных красавиц. Эта женщина казалась необыкновенной. Одета очень просто, по-рабочему: в кофточку и шаровары — так ни одна захудалая деревенская баба в дорогу бы не снарядилась. Но волосы гладко зачесаны, и длинная коса уложена ровными кругами за головой, припустившись на плечи, словно окоем якутской шапки. Она склонялась, ловила рукой брызги, и водная свежесть радовала её. При этом и улыбка, и движения были едва уловимыми, мягкими, плечи расправленными и приподнятым оставался подбородок.

Рядом с ней сидели и полулежали меж пухлых рюкзаков несколько девушек также с нездешним выражением лиц, с глазами, будто каждая из них была влюблена и любима. Двое мужчин наблюдали за пляской. Один был очень большим и, что совершенно неожиданно, в белой шляпе, какую Аганя видела лишь в кино; другой чернявый, бородатый и кудрявый, похожий на цыгана, только опять с тем же озарённым взглядом.

Голосистая ладная якутка русским выходом красиво выкатилась из круга и, широко поводя руками, поигрывая плечами, стала приглашать мужчин к танцу.

Она нарочно путала якутские и русские слова — так получалось задиристее. Перевода не требовалось: ясно, что как не поплаваешь по замерзшей Лене, так и с не любящей красавицей не получится никакого таптыырга.

Большой озоровато глянул на девушек, которые тотчас запросили: «Дядя Миша, коленца!»

Дядя Миша поднял глаза на красивую женщину, и она захлопала в такт музыке в ладоши, при этом, чуть отклонившись, посмотрела назад, за рубку со штурвалом, будто кого-то выглядывая. Мужчина снял шляпу, нахлобучил её на торчавший между рюкзаками угол лотка, какие бывают у старателей, и при своём грузном теле пошёл таким неожиданно легким переплясом, играючи, то будто застыв телом, выбивая ступнями мелкую дробь, то разудало чеканя прихлопами колени и грудь, ладони и локти, так, что за руками не уследишь. Голосистая якутка вытащила в круг и цыгана: плясать тот, как ни странно, не умел, но пошел вприсядку уткой, нарочно потешая людей, стараясь особо для той, что сидела на борту: шуточно, ретивым конем, скосил на неё глаз, выдал страдательную частушку:

Она рассмеялась, и он плюхнулся на дощатую палубу к её ногам. Да и Большой, которого звали дядей Мишей, поглядывал на женщину, будто ждал одобрения. Неугомонная плясунья стала зазывать в круг и девушек. Первой вылетела, словно сорвавшись с места, крепкая девушка с ямочками на круглых щеках, по всему похожая на деревенскую, местную, только всё равно иная: светом в глазах, взглядом, словно бы за край леса!

— Еолохи, — почтительно протянул дед рядом с Аганей.

Она и сама уже поняла, что это геологи, люди, открывающие в земле, как говорили по репродуктору, природные кладовые.

В пляс