мужа. Это было все, что она сказала о нем.

Я не придала значения ее словам, так как ничего не соображала после перелета, перепутавшего все времена. На меня накатывалась тяжелая, сонная одурь.

— Ты замечательно выглядишь, Иззи! — сказала она. — Тебе понравился Париж?.. Еще как понравится, я уверена. Давай твою сумку. Это весь твой багаж? Да это и к лучшему: в твоей комнате нет стенного шкафа. Я забыла тебе сказать, что во Франции не делают стенных шкафов. Женни? Она в садике.

Квартира у Роксаны небольшая. Побеленные стены, старинный комод с многочисленными ящиками, причем у некоторых выпали планки, кожаный диван, несколько абстрактных картин Шарля-Анри. Над кирпичным камином наша фамильная картина, изображающая святую великомученицу Урсулу. Своей мечтательной улыбкой она, казалось, приветствовала меня. Знакомое лицо из прошлого, как семейная фотография. В детстве я думала, что дама на картине — это какая-нибудь принцесса, принимающая дары богатого кавалера, но Роксана говорила, что это святая Урсула, дева-воительница. Наверное, это выдает натуру моей сестры, всегда строгой, целомудренной. Такой она и осталась, несмотря на беременность и теперешнее положение брошенной жены. Святая Урсула жила в четвертом веке, ее убили гунны, но на картине она изображена в своей обители в час глубокого раздумья и с книгой на коленях, безразличная к вороху подарков от короля, который хочет жениться на ней. Две суровые служанки словно стерегут ее от посягательств. В комнате темно, только свеча сбоку, она освещает лицо Урсулы и, между прочим, золотые и бриллиантовые украшения позади нее. Именно такое ровное сияние, рассеивающее густой мрак, характерно для работ Жоржа де Латура.

Думаю, что Роксане картина нравилась больше, когда мы не знали, что женщина — святая Урсула, а художник — известный Латур, творивший в семнадцатом веке (если вообще это подлинный Латур). Пока картина еще не приобрела рыночной стоимости и не стала предметом и символом человеческой враждебности.

2

Я был принят при этом дворе с любопытством, которое, естественно, вызывает каждый иностранец, нарушающий однообразие этикета.

Бенжамен Констан. «Адольф»

Мне предстояло жить в мансарде, как Саре Кру, героине романа Фрэнсис X. Бернетт, двумя лестничными маршами выше квартиры Роксаны. Она повела меня туда. Последний марш был совсем узким, и ступени не лакированы. Нам пришлось прижаться к стене, чтобы дать дорогу мужчине в белом балахоне. Кожа у него была черная-черная, почти фиолетовая. Рокси, наверное, почувствовала, как я невольно вздрогнула, потому что сказала, когда он прошел:

— Знаешь, ты их тут не бойся. Это хорошие африканцы.

В голосе ее прозвучала тонкая насмешка — не надо мной, нет, а над Америкой, где все еще побаиваются черных.

На моем этаже было еще несколько комнат со скошенным потолком, где прежде жили горничные, единственный туалет в коридоре и никакой тебе ванной. Рокси уверяла меня, что сейчас в них никто не живет, что они используются как мастерские или склады, поэтому семья африканцев и я — единственные, кто будет пользоваться туалетом, а купаться я могу у нее. Я, конечно, разозлилась — ведь Рокси могла бы сообщить заранее, в каких ужасных условиях мне придется жить, но она, казалось, вовсе не замечала никаких неудобств, да и комната была неплохая, хотя и маленькая. Из слухового окна открывался живописный вид на извилистую улочку. Стенного шкафа в комнате действительно не было.

Хотя было только десять утра, Рокси посоветовала мне поспать пару часов, чтобы не клевать носом вечером. Но я не смогла заснуть, была так возбуждена, будто наглоталась тонизирующих таблеток. В окно били солнечные лучи. Я лежала, чувствуя, как сильно бьется сердце, и думала, не совершила ли я ошибку, приехав сюда, и что мне хочется прошвырнуться по ближним улицам. Рокси не велела мне вставать до полудня, поэтому я полежала еще немного, потом не вытерпела, вскочила с постели и крадучись спустилась по лестнице, чувствуя, что поступаю непозволительно, как всегда, не слушаю старшую сестру, хотя и часа не прошло, как я приехала.

Я прошла улицей Мэтра Альбера до угла, откуда был виден собор Парижской Богоматери, знакомый по красочным открыткам, которые собирала Марджив. Присев на невысокий парапет у Сены, я залюбовалась видом и решила, что дальше не пойду, чтобы не заблудиться. Впрочем, не имеет значения, заблужусь я или нет, все кругом было как в волшебном сне: прохожие, говорящие на незнакомом языке, лавчонка, где выставлены головные уборы индейцев с Амазонки, другая лавчонка, с игрушками, старинные здания, усыпанные балконами, и «ситроены», много «ситроенов», воплощавших для меня национальную идею Франции. Потом деревья с большущими листьями, бесконечные книжные развалы вдоль набережной, молодые парни в беретах на мотороллерах, как в старых лентах с Одри Хепбёрн. Нотр-Дам стоял на острове, напротив небольшого моста. Подальше по обе стороны реки виднелись дуги других мостов, мимо проплывали пароходы, и громкоговорители объявляли названия того или другого моста. Люди на палубе махали мне руками, как будто я была настоящая парижанка. На тротуарах были расставлены столики с розовыми скатертями. Там пили кофе и читали газеты с чудными названиями — «Фигаро» и «Либерасьон». Собаки лежали у ног хозяев и скалились друг на друга. Либерасьон, подумалось мне, освобождение!

Я перевела часы на местное время. На девять часов больше, чем в Калифорнии. Из моей жизни выпал почти целый день. В двенадцать я пошла к Рокси, приняла ванну и поела. Мне стало гораздо лучше. Мы сидели с ней в гостиной.

— Боже мой, Из, я так рада, что ты приехала! — Она обняла меня. — Тебе правда нравится?

Я подумала, что она имеет в виду свою довольно темноватую квартиру.

— Мне нравятся потолочные балки, — сказала я дипломатично. Тяжелые бурые брусья, как у нас в Санта-Барбаре.

— У нас дома балки настоящие, несущие, — возразила она. — А здесь теперь модно устанавливать в квартирах искусственные — так, для вида.

Так я натолкнулась на первую культурную загадку. Зачем французам декоративные балки в домах семнадцатого века?

Днем мы пошли на другой берег Сены, чтобы забрать Женни из детского сада. Девочка совсем не помнила меня: ей был годик, когда Роксана привезла ее в Калифорнию. Теперь ей исполнилось три, у нее были чудные вьющиеся волосы, как у Шарля-Анри, и вообще она была прелестный ребенок, хотя временами капризный. Загвоздка состояла в том, что Женни говорила по-французски, даже не говорила, а лепетала, и я не могла, в сущности, разговаривать с ней. Правда,