смеялись над ним ребята.

ГЛАВА ВТОРАЯ Мы отправляемся на фронт

Как мы пели!

Мы пели песню восемнадцатого года: финскую баррикадную песню.

В теплушке было по-настоящему тепло.

Лыжи лежали вповалку. Выбрать их было нелегко. Целый день привозили их на наш двор со всех частей и складов гарнизона.

Мы отбирали те, которые были нам по нраву: хапавези — длинные, благородные, тонкие; муртома — беговые, дорожные; парные, разрозненные, с ременными завязками, с проволочными веревочками.

Никогда в жизни до тех пор я не видел столько лыж, собранных вместе.

Весь день ушел на отбор лыж; мы гнули их, просмаливали и смазывали у костров.

Лыжи отбирал я для себя, для Лейно и Тойво. Лейно находился в этот день в наряде и только к вечеру, когда мы были уже построены, запыхавшись, попросил у начальника разрешения стать в строй. Вот почему всю дорогу в теплушке он спал так крепко, что даже наша песня не могла его разбудить.

Тойво весь день чистил мне, Лейно и себе винтовки и набивал наши «обезьянчики» выданным нам на дорогу продовольствием и вещами, необходимыми во всяком долгом пути.

Мимо бежали черные в зимней ночной мгле хвойные леса.

Кипятильники на станциях не растапливались. Мы набирали снег в котелки, пили в теплушках дымящийся чай, похрустывая сахаром, и пели.

— Главком меня спросил, здоров ли я, проверил обмундирование и только забыл спросить, умею ли я ходить на лыжах. Разумеется, я ему ничего не сказал.

— Нечего, нечего, — отвечаю я Тойво, — ты уж молчал бы лучше! — И дальше нас перебивает песня.

Наш поезд, пробираясь через снежные заносы, разбрасывая крупные искры, шел на север.

Мы ехали в Карелию.

Через год после Кронштадта мы снова получили боевую практику.

Постепенно песни затихали; спать не хотелось.

«Надо спать, — сказал я себе, — неизвестно, как придется работать завтра!»

И, слушая ровное дыхание Лейно, вспоминая огромные седоватые усы товарища Каменева, который провожал наш эшелон на платформе Николаевского вокзала, укачиваемый дробным стуком колес, я заснул.

Проснулся я уже под утро. Было еще темно.

Мы стояли на каком-то разъезде.

Встречный поезд был составлен из классных вагонов, теплушек, санитарных вагонов. Он шел на юг.

Я выскочил на воздух. Умылся наскоро снегом и пошел к санитарным вагонам. Я надеялся найти знакомых, чтобы расспросить очевидцев, и не ошибся.

В потемках рассвета, слабо освещенных мигающей свечой, в вагоне, где лежали раненые, мешая стоны с руганью, меня окликнули:

— Матти! Ты ли это?

А так как это был именно я, — меня зовут Матти, — то я подошел к койке, откуда раздался этот слабый окрик.

— Прости, я не могу подать тебе руки: у меня отморожены руки и ноги.

Мигание свечи, не разгоняя сумрака, мешало мне рассмотреть лицо говорившего. Я с трудом узнал его.

Раухалахти, мой товарищ по мастерской в Гельсингфорсе, мой товарищ по териокскому отряду Красной гвардии, работник Карельской трудовой коммуны, лежал передо мной без движения.

В нашей неожиданной встрече не много было радости.

* * *

Раухалахти за полчаса, что простоял наш состав на полустанке, рассказал столько интересных вещей, сколько иной раз и за год не придется услышать.

— Все дело, Матти, в том, что наши бойцы не знают местных условий: ни этих проклятых незамерзающих болот, ни этого дикого бездорожья; наши бойцы не умеют ходить на лыжах, а лахтари ходят на лыжах отлично, они проскакивают без дорог в тыл, они, эти финские егеря, пробегают через границы.

Еще с осени они переходили поодиночке и группами через границу, собирались в лесу, в болотах, у озер, в рыбачьих банях, сторожках, накапливали оружие, а у нас по всей Карелин, по всей тысячеверстной бездорожной границе, с трудом насчитывалась тысяча бойцов и то в мелких, разрозненных отрядах.

Когда началось движение, — ты только подумай: эти белые прикрываются именем «Калевалы»!^[4] — по нашим деревням ездил седобородый старик-торговец из Тунгуды — он называл себя Вейнемейненом — и агитировал за независимость Карелии и ее союз с Финляндией. Это с лахтарской Финляндией-то!

Когда началось движение, к этим лахтарям примкнули кулаки и зажиточные. Мы даже приблизительно (ты знаешь, какие у нас пути сообщения — птица крыло сломит) не представляли себе размеров восстания, а когда стали поступать запоздавшие сведения и мы посылали телеграмму за телеграммой в центр, там совсем недооценивали положения и в своих запросах иронически относились к нашим сообщениям.

Потом стали посылать красноармейские части, утомленные уже войной в Центральной России и совсем не подготовленные к нашим условиям.

Я обморозился под Кокосальмой.

Я скорее предпочел бы снова находиться в плену в Таммерфорсе, у Маннергейма, чем повторить сражение под Кокосальмой.

Мы на рассвете вышли из Кестонской в Кокосальму, которую занимали лахтари. Ты себе представь, всего-навсего одна проходимая тропа.

К десяти утра мы были уже у озера, всего тысяча двести шагов от Кокосальмы.

Наши ребята, привыкшие к условиям войны в России, недостаточно хорошо поставили разведку, и мы стали разворачиваться на глазах у белых.

Разворачивались мы два часа.

В двенадцать командир приказывает: в атаку!

Заметь себе, что белые совсем не стреляли, не подавали даже признаков жизни.

Нам надо было пройти около версты по занесенному глубоким снегом озеру.

Позади подтянули на руках орудие Маклена. Оно за весь бой выстрелило всего раза четыре, и то каждый раз снаряды, попадая в липкий, вязкий снег, не разрывались.

Как только мы сошли с тропы, сразу провалились по пояс в густой снег. Итти было очень трудно. Каждые десять-пятнадцать шагов делали остановку; некоторые остановки даже до получаса.

Так мы стали выдыхаться, не пройдя и четверти расстояния до деревни. В начале движения мы потели от напряжения, но на остановках начинали мерзнуть.

Я тянул «максим», и двигаться с ним, сам понимаешь, по этому снегу было не очень весело. Но самое тяжелое еще впереди.

Продвигаясь по льду, мы вдруг почувствовали под ногами воду. Идем немного вперед — вода дошла до колен, и уже примерно в четырехстах шагах от противника весь наш отряд провалился по пояс в талую воду. Итти дальше было невозможно.

Лахтари, хорошо знакомые с местностью, очевидно, только этого и дожидались. Они открыли спокойный, прицельный ружейный огонь и угощали внезапными пулеметными очередями.

Я стал налаживать