миссис Ченг и очень напоминал выкошенный газон. Пахло как раз так, как он больше всего любил: старой кожей, бумагой и чистотой. Мысли вернулись к мисс Бачелор, и стало жаль, что она не сидит сейчас в одном из кресел с чашкой чаю в руках, согревая свои достойные престарелые конечности у камина и, быть может, отогреваясь душой. На совести лежал тяжкий камень. Уж если суждено кого-то сбить, так почему не краснощекого здоровяка, который встал, отряхнулся — и опять как новенький? Так нет же, под машину непременно подвернется тепличный цветочек, руки-ноги как спички, так что потом не знаешь, куда деваться от горьких сожалений!

У Джеймса вырвался вздох. Если бы Кейт была дома, она бы, уж конечно, сумела его утешить.

Оставив в кабинете свет, он не спеша поднялся по лестнице, щелкая каждым выключателем, до какого только мог дотянуться. Дверь в комнату Леонарда была нараспашку в знак того, что он рад компании. Желая вздремнуть, разгадать кроссворд, облачиться или разоблачиться (в его глазах то и другое было невероятно сложной задачей), он плотно закрывал ее и на стук ворчливо отвечал: «Прошу не беспокоить!»

— Хм! — сказал он при виде Джеймса.

У Леонарда тоже было любимое кресло, предмет мебели, замечательный (в негативном смысле слова) своим видом и пропорциями: с деревянными подлокотниками, низкой цилиндрической спинкой и сиденьем, продавленным настолько, что туда запросто можно было пристроить ночной горшок.

— Хм! — повторил Леонард. — Паршиво выглядишь.

— Я сбил человека. Прямо в грязь. Женщину. Она не пострадала, но, думаю, здорово перепугалась. Такая неприятность!

— Виски? — Длинная рука Леонарда простерлась в направлении комода, сплошь уставленного всевозможными бутылками. — Бери стакан и наливай.

— Я ее отвел к доктору. — Прежде чем воспользоваться дядиным великодушием, Джеймс осмотрел край стакана в поисках следов от зубной пасты. — Хочу завтра к ней наведаться, это совсем рядом.

— Что ты делаешь?! — Леонард замахал руками, заметив, что Джеймс наклоняет бутылку. — В этом стакане я держу вставную челюсть. Разве не видно? Вон там, рядом с омелой, стоит чистый.

— Извини, я без очков.

— Да-да. Я их видел в туалете.

— Отсюда неприятность с той женщиной. — Джеймс испустил очередной вздох. — Понимаешь, я без очков, а на улице дождь… пасмурно…

— Хм. Тебе же всего шестьдесят.

— Шестьдесят один.

— Все равно пока еще не пень трухлявый. Ни черта не видеть без очков простительно в… я не знаю… в девяносто! А чтобы зрение отказало уже в шестьдесят…

— Ничего у меня не отказало! — Джеймс занял второе сидячее место, тоже своего рода шедевр: плетеное кресло с комковатой подкладкой, при малейшем движении издававшее пронзительный скрип. — Просто я задумался. Это мне свойственно! Когда сижу за рулем или там иду за газонокосилкой, непременно отвлекусь мыслями на что-нибудь более интересное. Кейт это просто бесит. Она все время повторяет, что человек с интеллектом должен уметь применить его и к такой простой задаче, как загрузка стиральной машины.

— А ты не можешь?

— Не могу. Меня это не увлекает.

— Ну и ладно. — Леонард шлепнул по колену сложенной газетой. — Только что прочел твою статью. Доволен, но не согласен. Ненавижу все эти субсидии и дотации, все это так называемое спонсирование! Народ зажрался и прет кто во что горазд.

— Можно подумать, моя статья была целиком в защиту субсидий! Я как раз утверждал, что во всем нужен разумный подход…

— Лучший спектакль, какой я в жизни видел, — вдруг перебил Леонард, — был по книге «Конец пути». Удачная вещь, ничего не скажешь. Вся с потрохами удачная. Да-да, вот именно вся с потрохами.

Джеймс покашлял и, чтобы сменить тему, спросил:

— Не знаешь, где Кейт?

— Не знаю. Не имею представления. Фигаро здесь, Фигаро там! Прыг, скок, дверью хлоп! Она такая.

Некоторое время Джеймс испытующе смотрел на дядю. Это был его дядя, не Кейт, но никогда и никто не относился к Леонарду так, как она. Именно Кейт предложила взять его в дом, когда стало ясно, что за годы учительской деятельности, после вечного шума и суеты, он совершенно отвык от одиночества и не способен на старости лет оставаться наедине с самим собой. Не то чтобы Леонард не ценил ее доброту — ценил и даже по-своему любил Кейт. Однако он не мог простить того, что считал двумя ее серьезными минусами. Первым было происхождение. Он никогда не заикался на этот счет, понимая, что такой подход устарел, но упрямо считал, что настоящему джентльмену (а именно к таковым он относил Джеймса) негоже связывать жизнь с дочерью институтского завхоза и деревенщины-ирландки, эмигрантки в первом поколении. Это был серьезный камень преткновения в развитии добрых чувств к Кейт, серьезный, но не самый крупный. Другой был больше — настоящий валун.

— Знаешь, Леонард… — начал Джеймс, но не сумел подобрать слов и на ходу перестроился, — пойду-ка я пообщаюсь с Джосс.

— Если насчет уроков, то они уже сделаны. — Дядя закрылся газетой, показывая, что аудиенция все равно уже закончена. — Мы их как орешки щелкаем.

— В смысле ты? По-твоему, это разумный подход? Что за образование она получит, если будет полагаться исключительно на твою помощь? Ты и на экзамены будешь ходить вместо нее?

Леонард, для которого в списке удовольствий чуть не первыми стояли уроки Джосс, еще выше поднял газету.

— Тебя это вроде как не должно касаться, — съехидничал он.

Промолчав, Джеймс вышел из комнаты. Прошлой зимой Кейт перекрасила коридор и лестничные площадки в веселый кукурузный цвет. Сделала это сама, с присущей ей кипучей энергией, а Джеймс потом повторил маршрут, оттирая желтые брызги, мазки и нашлепки с перил, плинтусов и выключателей. Она и не подумала усмотреть в этом упрек. По натуре благодушная, она только посмеялась, тем более что это было единственное новшество, внесенное ею в интерьер дома с тех пор, как она в нем поселилась. Быть может, само великое действо жизни занимало ее куда больше, чем декорации, среди которых оно происходило. А может, она была слишком тактичной, чтобы навязывать свой вкус. Так сказать, не хотела соваться со своим уставом в чужой монастырь.

Дом принадлежал Джеймсу. Он его купил тридцать лет назад, задолго до того, как небрежно застроенный викторианский квартал Оксфорда, именуемый Джерико, выбился из разряда трущоб. Теперь это был приличный район, и дом был приличный — двухэтажный особняк с готической аркой входа и высокими окнами, обрамленными желто-голубой кирпичной кладкой. У него даже было имя: вилла Ричмонд — о чем повествовала вывеска над парадной дверью. Джеймс предпочитал верить, что дом