спину и ужаснулась: из открытых глаз текла черная кровь, а лицо исказилось воистину ведьминской злобой, так что она была сама на себя не похожа. Мэри была мертва.

Вот и вся история. В Февертоне до сих пор уверены, что они обе видели, как вдову Селби забрал дьявол, и Мэри оттого померла, а Энн покрепче оказалась и смогла заключить сделку. Лицо Мэри само за себя говорило — оно даже в гробу не разгладилось; а безродную сироту Энн вскоре после этого хозяин «Гончей» взял в жены. Она к тому же и похорошела дивно, хотя никто не мог толком объяснить, в чем эта перемена заключалась. Так что не удивительно, что жители Февертона подумали то, что подумали, и по сей день в этом убеждены. Но вам, господин собиратель, я чистую правду рассказал.

— А почему? — спросил я, боюсь, что не совсем отчетливо.

— Потому что Энн Трэверс была моей бабушкой. И я не раз в драку лез, потому что другие кричали под нашим домом «ведьма»! А если бы моя жена дочку родила, то и ей бы кричали. Слава богу, с тех самых пор в нашем роду одни мальчишки. Но здесь правде никто не поверит, хоть залезь на колокольню и ори оттуда. А вот если вы книгу напишете, где все это черным по белому… Может, изменится что.

Я глубокомысленно кивнул и посчитал нужным предупредить:

— Вряд ли моя книга, даже если она выйдет, будет способна оказать серьезное влияние на сложившееся мнение…

Может быть, выговорил я это не с первой попытки, но хозяин меня понял. Он усмехнулся:

— Да я особливо и не рассчитываю. Просто захотелось хоть кому-то рассказать, как оно по правде было. А дальше делайте с этой историей все, что вам на ум придет.

— С другой стороны, — хмыкнул он, — выручка у меня всегда большая, потому что народу до сих пор любопытно посмотреть на внука той самой Энн… Дьявольщина — что перчинка, с ней и еда сытнее, и пиво слаще. Нравится людям пугаться — так, чтобы чуть-чуть.

Я кивнул еще раз.

Обратная дорога из Февертона показалась мне просто невыносимой, хотя любезный хозяин «Гончей» сделал все, чтобы облегчить мое состояние. Трижды я чуть не потерял блокнот со всеми своими заметками, так как был слишком рассеян, чтобы думать о нем.

Неосмотрительно я отправился в путь сразу после полудня, солнце жгло все мое тело, как на решетке, ноги отзывались на каждый шаг болью во всех волдырях и мозолях, в голове словно перекатывался раскаленный камень.

Временно я решил забыть про свои «пешие» принципы и радостно уселся в кстати подвернувшийся дилижанс, болезненно морщась при каждом ухабе.

Но услышанная вчера история не отпускала меня даже в таком плачевном состоянии. Едва прибыв в свою комнату, я распахнул окно, чтобы выветрить дым от трубки моего соседа, и сел расшифровывать и записывать рассказ хозяина «Гончей». Я просидел за столом шесть часов кряду и оторвался от работы только тогда, когда эта история была написана до последней строчки.

Но и после того как рассказ о февертонской ведьме в нынешнем его виде присоединился к другим в моих тетрадях, меня продолжало мучить тягостное чувство чего-то незавершенного и незаконченного.

Я довольно долго не мог понять причину своего уныния, пока не почувствовал при взгляде на свои записи одновременно укол совести и непреодолимый импульс к действию.

В тот же вечер я принялся за работу, итогом которой стала эта скромная книга, а «Февертонская ведьма» — первым рассказом в ней.

И я надеюсь, что вы, искушенный читатель, будете еще и снисходительны. Я искренне считаю, что мною руководило не тщеславие или, вернее, не только тщеславие, когда я, дрожа, нес свою рукопись в издательство. Главным для меня было рассказать подлинную историю февертонской ведьмы — и теперь, любезный читатель, вы ее знаете.

А я больше не смею испытывать ваше терпение и откланиваюсь.