способен?

Разве мы родились высасывать соки твои и превращать тебя в шлак? У тебя все брать — тебе ничего не давать? Тебе мы даем свою плоть мертвую, мясо неживое, кровь стылую, масло. Мы все возвращаем тебе, удобряем тебя. Спасаем тебя и спасаемся. Если ты игрушка, шарик в руках рока, куда мчишь нас во Вселенной?

Где ты, мой родной пятачок? Ты — глинистая земля детства, растворившаяся в слезах, ты — мои обиды, сестры, колючки, застывшие на ступнях, изношенные штаны, ветхие рубахи, хлам в комоде, хлеб в руке — ты комок в моем горле! Ты ничем не обособлен от других, чужих, стенами не обнесен, замками не заперт. И тебя продувает этот ветерок марта. И тебя солнце греет обманчиво. Ты в моем горле. Я не пью пиво твое! Я твой сирота, я твой бродяга, я твой сын блудный, я твой нищий, я ищу тебя, я жду тебя, я прошу тебя, я молю тебя, я молюсь тебе, я стыжусь себя...

Старик соскребал снег с пивом и ел.

Что же это такое, что же... Сруби меня! Больше не могу!

МЫСЛЕПИСЬ

Сколько бы ни биться: при свете, в темноте, лежа на полу, сидя за столом, скрестив ноги, не скрестив, — ему разобраться в этом не легче, чем в только что услышанной сложной музыке.

Он пробовал заткнуть все щели в комнате, зашторить наглухо окна, чтобы не проникали в дом отвлекающие частицы, которыми на улице полон воздух; пил чашку за чашкой крепчайший кофе, плыл в густом дыму, помня высказывание Холмса о сосредоточивающей способности табачного яда, но все его усилия оказывались напрасными. Попытка окунуться в мысли, образы, настроения, которыми жил год назад, только на этот раз закрепить их на бумаге во всей полноте и глубине, — не удавалась. Считать причиной неудачи то, что не вовремя затеял это дело, что замысел не созрел или перезрел, что не дождался, быть может, минуты, когда некий золотой ключик вдруг без усилия откроет двери мира, в который хочется войти, тоже не мог. Именно потому и обрек он себя на это бесполезное просиживание, что утром такой ключик был у него. Что-то читал и неожиданно на каком-то слове остановился, взволнованный: он вдруг ясно увидел события годовой давности, преобразованные его фантазией, и понял, что не терпится взяться за работу. Наверное, слово это и было тем «золотым ключиком». Но, пока тянулся к ручке и бумаге, все улетучилось.

И наконец, когда свалился изможденный, ночью во сне вновь явился его долгожданный мир. Он увидел все в ослепительной ясности, все до мельчайших подробностей. Он лежал и с сожалением думал: ах, если бы можно было сейчас все это осторожно перенести на бумагу или хотя бы записать на ленту — какая была бы это сильная вещь! Ну почему еще не придумали такой аппарат, сетовал он, автоматически включающийся в мозг в минуты вдохновения и запечатлевающий мысли и образы, даже не облеченные в словесную плоть,— мыслепись, образопись. Встань он сейчас, все исчезнет, а он останется среди голых стен, при свете, в ночи, с воспаленными глазами, в постели, во всей ясной яви.

Он лежал и продолжал видеть желаемое и в то же время думал о мыслеписи. О, если бы можно было те части своего мозга, которые сейчас не спят, заставить запечатлеть то, что происходит в другой, видящей сон части!

Утром он снова пытался было дожидаться того особого состояния — ведь пути вдохновения неисповедимы! — но потом передумал и взялся за ручку — пусть получится как получится!