Духа, созданное для извлечения бесценных мелодий и таинственно изукрашенное многими чудесами», стоило бы приберечь для органиста.

— Я была лишь пушинкой, носимой дыханием Господа, — отвечала Хильдегарда. — Моя ли вина, что пушинка оказалась на Его весах тяжелей камня?

Кристина-младшая за спиной Софьи то и дело норовила посетовать, как трудно после смерти любимого мужа поднимать троих детишек, не имея гроша за душой.

— Одно только и спасло нас — моя дерзость. Написала канцону и поднесла в дар графу Бургундскому, а другую — герцогу Орлеанскому, будущему королю Карлу Шестому. И надо же — они мигом сделали из меня придворного менестреля на твёрдой ставке! Так мы четверо и выжили — снова выходить замуж оказалось вовсе необязательно. Сыновья стали по моим стопам людьми пера, дочь — противницей брака. Постриглась в самый лучший из монастырей Иль-де-Франса. Уж я-то знаю: сама провела рядом с ней больше десятка лет. Какой простор для поэтических штудий, также как и занятий философией и историей!

Тут Хуана неизменно поддакивала: ей казалось, что пересказывают её собственную жизнь. Нет для юной женщины, завидной невесты и любимицы — допустим, не настоящего, «вице», но всё же короля, — удела лучшего, чем постричься.

Когда Софья, от ушей и глаз которой, собственно, не очень-то пытались спрятаться, слегка мрачнела, беседы вмиг прекращались. Подоплёка дела открылась Хуане лишь погодя: богатейшая невеста, супруга воинственного красавца, что её обожал, могла лишь мечтать об иной более возвышенной жизни, расшивая тяжеловесные ризы, подобные тем, что на алтаре, и посещая святые места простой паломницей. У неё, как и у француженки, было трое детей: двое умерли от болезни, третий убил её саму ещё юной, двадцати семи лет не было, — оттого что не выжил в утробе сам.

Самой закрытой оставалась Эфразин. Талия была девически стройна, из-под плата, туго обтянувшего прекрасное лицо и безмятежно гладкий лоб, сияли детские и в то же время мудрые глаза, складки вокруг рта происходили, кажется, лишь от вечной попытки плотнее сомкнуть уста. Никто, как думалось Хуане Инес, не мог или не смел определить её истинный возраст: ни пожилые германки, ни находящаяся в преклонном возрасте Кардинальша, ни Кристина-младшая во всеоружии женской зрелости.

— Здесь нет настоящего времени и нет возраста, — деловито объясняла Хильда, заваривая для Хуаны очередную порцию травяного зелья. — Мы постригались кто в молодые годы, кто почти в детстве, умирали в дороге или своей постели, после долгих лет служения или сгорая сверхновой звездой. Ты ведь увлекалась астрономией и понимаешь меня?

Хуана кивнула и сморщилась: снадобье было по-средневековому отвратным.

— Вот-вот. Все годы и даты сводятся воедино, суммируются наверху, а потом из них извлекается некая средняя величина — это и есть наш здешний возраст. Истинный. Послушай, это привозное конопляное семя с толчёным сапфиром, так что не советую кривиться и плеваться. Извлекает из фюзиса дурные соки, способствует возрастанию благоприятных эманаций и приращению сил душевных.

Спокойное существование в затворе всё чаще прерывалось атаками непонятной природы: внезапно чернело за узкими, забранными решёткой окнами, вместе с обильной тенью на гранитный пол упадали тяжкие багровые всполохи, спиральное навершие посоха Кардинальши разбрызгивало вороха ярких голубых искр.

Хуана подходила смотреть: по самой земле стлались пыльные или туманные облака, смыкались, стягивались вокруг церкви, горбились подобием гротескных фигур и как бы человеческих голов.

— Кто это? — спрашивала старшую или тех женщин, что спускались вниз передохнуть.

— Толпа, — отвечали ей. — Душа толпы, отъединённая от совокупного тела. То, что остаётся от собраний, когда ими овладевает бес единомыслия. Без-мыслия.

— Я вижу головы, но не вижу лиц.

— Да — ибо там нет людей. Растворились в том, что им внушили. В наземных тучах нет ничего, что мы полагаем живым, но есть сила ярости.

— Что им надо?

— Выполнить мечту — одну на всех.

Смысл сказанного едва доходил до ума той, кто спрашивала, — однако сердцем Хуана понимала куда больше сказанного. К тому же она поправлялась и всё с большим трудом выносила бездействие.

Наконец Кристина-старшая сказала:

— Атак в ближайшие часы не предсказывают, небо чистое, горизонты без дурной мглы. Давай прогуляемся за стены и поговорим наедине. Кстати оглядишься.

Они вышли из еле приотворенной дверцы, что была прорезана в закруглённом сверху портале, и двинулись вдоль стен, к которым почти вплотную подступал шипастый ржавый бурьян с вялыми оранжево-красными ягодами.

Удивительная то была церковь — ещё более необычная снаружи, чем внутри. Круглые башни со всех четырёх углов подпирали двускатную остроугольную крышу, глядели на мир узкими глазками бойниц. Неширокие контрфорсы отходили от них, подобные мостовым опорам. Тройная апсида — для алтаря, ризницы и жертвенника — горбилась на стене грибом-трутовиком, по виду более прочным, чем кора самого дерева. Буро-красный кирпич вдоль и поперёк рассекался швами — сам он был то здесь, то там уязвлён, выщерблен снарядами, но алебастровую связку положили будто вчера. Пять странных восьмиконечных крестов — нижняя перекладина скошена книзу — упирались в низкие тучи: один посередине крыши и по одному на каждой из башен.

— Дивишься? Оборонная церковь, иначе инкастеллированная, — с важностью пояснила настоятельница. — Земли здесь непокойные. Куда тянутся село и деревня, когда гром грянет? В замки и за городские стены, а если таковых нет поблизости, то в собор. И уж будь уверена — не за последним благословением святых отцов. Оттого и подвалы тут рассчитаны на прокорм сотен, и стены такой толщины, что человека поперёк уложить можно, и арбалеты в башнях тевтонские — из козьего рога, с тетивой, скрученной из бараньих кишок, как скрипичная струна, и со спуском в виде ореха, да ещё и с воротом. Болты тисовые, как корпус норвежского «змея» или «дракона». Дальность стрельбы — семьсот локтей, бьют прицельно за полтораста, пробивают стальной доспех за все пятьсот. Жаль, на все бойницы народу не хватает: два ряда наверху и ряд внизу, для нижнего, так называемого подошвенного боя.

Хуану изумило, с каким неподдельным вкусом мать аббатиса расписывает орудия и способы убийства.

— Жизнь наша такая, — усмехнулась та, поняв по выражению лица собеседницы, о чём та думает. — Нет иного способа защитить святыню.

— Какую святыню?

— Пока рано тебе знать. Сокрыта в алтаре вместе с печатью Евфросинии. Ты знаешь, что у неё была своя собственная печать? В те