остерегла одна старушка.

- Не старайся, сизокрыл, - она сказала. - Может с непривычки и недержак тебя пробить. Ты же, гляди, синий весь. Иди вон под крышу, поспи лучше.

И я действительно опять, как в укрытии своем, очень крепко уснул над навесом.

Разбудили меня наши солдаты. И так с ними я и ушел на войну.

Два раза был ранен. Один раз в Донбассе, на дальних подступах к городу Макеевка. Второй раз уже в Венгрии, под городом, которого никогда в точности выговорить не смогу. Но где бы я ни был, в каком бы госпитале ни лежал, никогда не забывал я Федора Прокопьича, который ведь, можно сказать, подарил мне жизнь. Не он бы, не его бы своевременное угощение, не побывать бы мне на войне, не жениться бы на сандружиннице Люсе, не произвести бы на свет вот дочку Наденьку и сына Гришу. Да что там говорить...

- До чего я рад, что сидим мы вот сейчас как люди, - закончил я свой рассказ.

Все меня слушали, как я заметил, с интересом. Все, кроме Федора Прокопьича, который стал ерзать недовольно на стуле. Потом сказал, сердито глядя на меня:

- А как же ты хотел? Свинью ту мы незнамо как берегли. Может, даже больше, чем самих себя. Перетаскивали ее с места на место. И днем и ночью. Намордник даже ей этакий сделали, чтобы хрюк ее не был слышен. Подворовывал я у немцев отруби и мороженую картошку опять же для нее. И вдруг немцы, вижу, собрались уходить, а она заболела. Из носу у нее слизь какая-то бурая подалась, а по всему корпусу пошли такие гнойные пятна. Ну что делать? Ветеринара поблизости нету. Спросить некого. А она уже дышит, как паровая машина на мельнице. И вот-вот прекратит дыхание. Ну что делать? Жена говорит: кончай ее, может, продадим мясо. Ведь есть его самим опасно. А кому его продашь, когда вокруг одни разоренные крестьяне нищие. Ну что делать?

Федор Прокопьич требовательно обвел нас всех, сидящих за столом, выцветшими своими глазами, как бы ожидая сейчас же немедленно верного совета, что ему делать, как быть, если не на ком испытать, проверить, съедобно ли мясо убитой им свиньи. Ведь ни одной собаки, ни кошки в деревне не осталось.

- Ну-ка, подумал, снесу-ка я жареного мясца этим ребяткам, что под железякой укрылись. Все равно им, не жравши, не выжить. А вдруг...

- Их как звали-то? - спросила моя жена Люся, прервав этот обстоятельный рассказ Федора Прокопьича.

- Кого? - отвернул он ладонью к ней свое плюшевое от старости ухо.

- Ну, этих детей, которых вы хотели угостить свининой, как звали?

- Как их звали? - переспросил Федор Прокопьич. - Погоди, погоди. Как же их звали? Мальчишку-то Стасиком звали, а девчонка куда-то пропала. Сейчас и не помню, как ее звали...

- Ее Люба звали, - подсказал я. - Она сестра моя.

- Ну да, ну да, - мотнул головой Федор Прокопьич, не поняв, должно быть, что я ему сказал. - Ну и вот, глядим мы поутру с моей женой Верой Христофоровной - вылезает этот пацаненок Стасик из своей халупки и идет. Я за ним. А он так шибко идет, почти что бежит. Не видит меня. Ну, думаю, если идет, значит, порядок. Поели мы с женой этой свинины в тот же день ничего. Сперва поела жена, потом я. Дочке Жене сперва не давали. Потом, правда, и она стала есть. И наделал я из нее разных колбас...

- Из дочки? - спросил, уже весь наливаясь злобой, наш приятель Чугунок Володя.

- Чего это? - переспросил Федор Прокопьич.

- Говорю, из дочки, что ли, хотел колбасу-то делать?

- Не понимаю я тебя, - сказал Федор Прокопьич.

А я взял Чугунка под столом за руку и попросил:

- Не горячись.

- А как же! - почти закричал Чугунок. - Ты разве не понял, чего он хотел, этот старый сыч? Он же говорит, что на тебе хотел попробовать, не загнешься ли ты. Да я бы ему сейчас знаешь что сделал...

- Ты вот что, - сказал я Чугунку. - Если он к тебе в гости придет, делай с ним что хочешь. А покуда он у меня в гостях, смотри на него спокойно, как на картину "Неравный брак" в Третьяковке.

Тут я заметил впервые, как поглядывают на меня наши дети. Дочка Надя еле сдерживает себя. Вот сейчас, кажется, скажет: когда у матери, мол, на новые туфли просишь, так какой ведь разговор начинается. А тут пригласили зачем-то глухого подлого старичка и бросили на угощение, видать, не одни туфли. Даже бутылку коньяка взяли. А сынок Гриша как бы исподлобья поглядывал на меня и, похоже, стеснялся.

Все гости притихли. Только Чугунок теперь все ерзал на стуле. Потом встал и ушел. И за ним ушли эстрадник с женой-телеграфисткой и текстильщица. Ушли как пришибленные.

А мы после этого с остальными гостями выпили еще чаю с пирогом. Затем я пошел на стоянку такси.

Когда я осторожно впотьмах выводил на крыльцо, чтобы посадить в машину, уже хорошо выпившего Федора Прокопьича, Чугунок стоял на крыльце и как-то нервно курил.

- Неужели ты его на такси повезешь? - спросил он. - Да на него даже самосвала жалко.

- Ладно, ладно, - сказал я Чугунку. А что еще я мог сказать? И отвез Федора Прокопьича на Кутузовский проспект.

По глухоте своей или простоте - уж не знаю как - он, кажется, ничего не понял, что произошло.

- Хорошо ты меня приветил, - сказал он, вылезая из такси подле своего дома. - Луку только много она кладет в винегрет, твоя жена. У меня, понимаешь, от него изжога бывает...

Дня три спустя пришло в наш таксомоторный парк то письмо от того пассажира. Нехорошие письма ведь всегда быстро доходят. И угодило оно как раз в месячник "За безопасность движения".

Дней через пять меня начали на собрании сильно прорабатывать. Особенно удивила меня мойщица Петунникова Нина, которая кричала, будто я после смены сразу бросаю свою машину как беспризорную. Может, она меня спутала с кем-нибудь? Но я ни оправдываться, ни спорить не стал. Нельзя же, подумал я тогда, надеяться прожить свою жизнь без мелких неприятностей. А мне уже идет под пятьдесят...

Переделкино, 1974