рискъ.

Подавали фрукты.

— Холера нынче гуляетъ — ужасъ! — сообщалъ таинственно, Крысаковъ, набивая ротъ сливами. — Какъ они рискуютъ сейчасъ подавать фрукты?!

— Да, пожалуй еще, и немытыя, — говорилъ я съ отвращеніемъ, захватывая послѣднюю охапку вишенъ.

Подавали фрукты.

Оставалась пара абрикосъ.

— Мифасовъ, кушайте абрикосы. Вы вѣдь не изъ трусливаго десятка. Правда, по статистикѣ, абрикосы — наиболѣе питательная почва для вибріоновъ…

— Я не боюсь, — возражалъ Мифасовъ. — Только мнѣ не хочется.

— Почему же? Скушайте. Вотъ ликеровъ — этого не пейте. Отъ нихъ бывдютъ почечные камни…

Въ чемъ Мифасовъ — въ противоположность своей обычной осторожности — былъ безумно смѣлъ, расточителенъ и стремителенъ — это въ.)^[1] это былъ прекраснѣйшій человѣкъ и галантный мужчина.

Въ нашихъ скитаніяхъ заграницей онъ восхищалъ всѣхъ иностранцевъ своимъ своеобразнымъ шикомъ въ разговорѣ на чужомъ языкѣ и чистотой произношенія.

Правда, багажъ словъ у него былъ такъ невеликъ, что свободно могъ помѣститься въ узелке на одномъ изъ угловъ носового платка. Но эти немногіе слова произносились имъ такъ, что мы зеленели отъ зависти.

Этотъ человѣкъ сразу умѣлъ оріентироваться во всякой странѣ.

Въ Германіи, входя въ ресторанъ, онъ первымъ долгомъ оглядывался и, очертя голову, бросалъ эффектное: «Кёльнеръ!», въ Италіи: «Камерьере!» и во Франціи: «Гарсонъ!».

Когда же перечисленные люди подбѣгали къ нему и спрашивали, чего желаетъ герръ, сеньоръ или м-сье — онъ блѣднѣлъ, какъ спиритъ, неосторожно вызвавшій страшнаго духа, и начиналъ вертеть руками и чертить воздухъ пальцами, графически изображая тарелку, вилку, курицу или рыбу, пылающую на огнѣ.

Сжалившись надъ несчастнымъ, мы сейчасъ же устраивали ему своего рода подписку, собирали съ каждаго по десятку словъ и подносили ему фразу, которую онъ тотчасъ же и тратилъ на свои надобности.

Сандерсъ.

Третьимъ въ нашей компаніи былъ Сандерсъ (псевдонимъ) — человѣкъ, у котораго хватило энергіи только на то, чтобы родиться, и совершенно ее не хватало, чтобы продолжать жить. Его нельзя было назвать лѣнивымъ, какъ Мифасова или меня, какъ нельзя назвать лѣнивыми часы, которые идутъ, но въ то же время регулярно отстаютъ каждый часъ на двадцать минутъ.

Я полагаю, что хотя ему, въ действительности, и 26 летъ, но онъ тянулъ эти годы летъ сорокъ, потому что такъ нудно влачиться по жизненной дороге можно только, отставая на двадцать минутъ въ часъ.

Отъ слова до слова онъ делалъ промежутки, въ которые мы успевали поговорить другъ съ другомъ a-part, а между двумя фразами мы отыскивали номеръ въ гостиннице, умывались и, приведя себя въ порядокъ, спускались къ обеду.

Плетясь сзади за нами, онъ задерживалъ всю процессію, потому что, поднявъ для шага ногу, погружался въ раздумье: стоитъ-ли, вообще, ставить ее на тротуаръ? И только убѣдившись, что это неизбежно, со вздохомъ опускалъ ногу; въ это время ея подруга уже висѣла въ воздухѣ, слабо колеблясь отъ весенняго вѣтерка и вызывая у обладателя тяжелое сомнѣніе: хорошо ли будетъ, если и эта нога опустится на тротуаръ.

Кто бывалъ въ Парижѣ, тотъ знаетъ, что такое — движеніе толпы на главныхъ бульварахъ. Это — вихрь, стремительный водопадъ, воды котораго бурно несутся по ущелью, составленному изъ двухъ рядовъ громадныхъ домовъ, несутся, чтобы потомъ разлиться въ рѣчки, ручейки и озера въ болѣе второстепенныхъ улицахъ, переулкахъ и площадяхъ.

И вотъ, с ели бы кто-нибудь хотѣлъ найти въ этомъ бѣшенномъ потокѣ Сандерса — ему было-бы очень легко это сдѣлать: стоило только влѣзть на любую крышу и посмотрѣть внизъ… Потому что, среди бѣшеннаго потока людей, маячила только одна неподвижная точка — голова задумавшагося Сандерса, подобно торчащему изъ воды камню, вокругъ котораго еще больше бурлитъ и пѣнится сердитая стремнина.

Однажды я сказалъ ему съ упрекомъ:

— Знаете что? Вы даже ходите и работаете изъ-за лѣни.

— Какъ?

— Потому что вамъ лѣнь лежать.

Онъ задумчиво возразилъ:

— Это пара…

Я побѣжалъ къ себѣ въ номеръ, взялъ папиросу, и вернувшись, замѣтилъ, что не опоздалъ:

— …доксъ, — закончилъ онъ.

Сандерсъ человѣкъ небольшого роста, съ сонными голубыми глазами и такими большими усами, что Крысаковъ однажды сказалъ:

— Вы знаете, когда Сандерсъ разговариваетъ, когда онъ цѣдитъ свои словечки, то часть ихъ застреваетъ у него въ усахъ, а ночью, когда Сандерсъ спитъ, эти слова постепенно выбираются изъ чащи и вылетаютъ. Когда я спалъ съ нимъ въ одной комнате, мнѣ часто приходилось наблюдать, какъ вылетаютъ эти застрявшія въ усахъ слова.

Сандерсъ промямлилъ:

— Я брежу. Очень про…

— Ну, ладно, ладно. …сто? Да? Вы хотѣли сказать: «просто»? Послѣ договорите. Пойдемъ.

При его медлительности, у него есть одна чрезвычайная страсть: спорить.

Для того чтобы доказать свою правоту въ спорѣ на тему, что отъ царь-колокола до царь-пушки не триста, а восемьсотъ шаговъ, онъ способенъ взять свой чемоданчикъ, уложиться и, ни слова никому не говоря, поехать въ Москву. Если онъ вернется ночью, то, не смущаясь этимъ, пойдетъ къ давно забывшему этотъ споръ оппоненту, разбудитъ его и торжествующе сообщить:

— А что? Кто былъ правъ?

Таковъ Сандерсъ. Забылъ сказать: его большіе голубые глаза прикрываются громадными вѣками, которые непосѣдливый Крысаковъ называетъ шторами:

— Ну, господа! Нечего ему дрыхнуть! Давайте подымемъ его шторы — пусть посмотритъ въ окошечки. Интересно, гдѣ у него шнурочекъ отъ этихъ шторъ. Вѣроятно, въ ухе. За ухо дернешь — шторы и взовьются кверху.

Крысаковъ очень друженъ съ Сандерсомъ. Иногда остановитъ посреди улицы задумчиваго Сандерса, сниметъ ему котелокъ и, не стѣсняясь прохожихъ, благоговейно поцелуетъ въ начинающее лысеть темя.

— Зачемъ? — хладнокровно осведомится Сандерсъ.

— Инженеръ. Люблю я чивой-то инженеровъ…

Южакинъ.

Четвертый изъ нашей шумливой, громоздкой компаніи — я.

Изъ всехъ четырехъ лучшій характеръ у меня. Я не такъ безшабашенъ, какъ Крысаковъ, не особенно разсудителенъ и сухъ, чемъ иногда грешитъ Мифасовъ; делаю все быстро, энергично, выгодно отличаясь этимъ свойствомъ отъ Сандерса. При всемъ томъ,