ухмылялся отталкивающей, слюнявой, почти беззубой улыбкой. На улице смеркалось, за дверью заскулила собака, Серафим поднялся, чтобы впустить ее, заодно включил свет. Над столом зажглась тусклая лампочка в абажуре из грязной газеты. В комнату вошло чудовище и преданно легло у ног Серафима.

- И почему вообще к тебе люди ходят? - спросил я зло.

- Дураки потому что.

Не такого ответа я ожидал, но, по меньшей мере, он звучал убедительно.

В то последнее утро, когда я снова уезжал в Ригу и сфотографировал дом, в котором она только что, смеясь, скрылась, сфотографировал лишь потому, что оставался еще один кадр в новеньком фотоаппарате, которым до того я щелкал только море, море и море, да небо, да папоротник, да натюрморты на кухонном столе, как будто море, небо и папоротник важнее людей, - в то утро у меня было слабое предчувствие, что мы больше никогда не встретимся. Во мне уже зарождалось и давало свои ростки расставание. Я был печален и в то же время испытывал удивительное облегчение.

Просто ее стало слишком много во мне, я почувствовал это в тот момент, когда сделался своим для ее дома или прекратил существовать.

Я знал, что так может продолжаться годами, я мог бы воспринять от нее все, чего еще не знал, да так и не узнал: имена и сочинения древних греков, тексты корифеев современной литературы, темные манящие глубины классической музыки - все, что так естественно окружало ее в этом домике посреди леса, где все эпохи протекали одновременно - с шести до девяти, - но я больше не хотел, чтобы так было.

Интуитивно, однако вполне отчетливо я чувствовал, что ее мир - это не мой мир, я должен вернуться на отведенное мне место - к мужчинам, которые тяжело работают днем, а вечером за кружкой пива расслабляются перед телевизором, которые вспоминают о женщинах, только когда хотят трахаться, и не воспринимают каждый половой акт как мистерию. Там у меня под ногами была прочная и надежная почва, которую я боялся утратить.

Только я не подозревал тогда, что уже отравлен и никогда не смогу примириться с тем простым укладом, который предлагает жизнь.

Да ну, это слишком мудреное объяснение.

В конце концов, я просто понял, что ничего у нас не может получиться.

Ничего не может получиться.

А раз получиться ничего не может, то нечего и время терять.

А если мужчина что-то решил, он уже не станет оглядываться назад.

Можно назвать это решительностью, можно малодушием.

Или назовите мужеством - здесь и то, и другое вместе.

Конечно, я помнил ее еще очень долго, около года или больше. Каждую женщину сравнивал с ней и ни в одной не находил того, от чего когда-то бежал и к чему снова стремился.

И она искала меня.

Писала письма, полные отчаяния, читать их было тяжело.

Писать она умела!

Разбирая ящики стола, я нашел и эти письма, целую стопку, многие так и не были распечатаны.

Назовите это мужеством.

Не распечатал я этих писем и в этот раз, спустя годы. А распечатанные не стал перечитывать.

Я их сжег.

Иногда я настолько отчетливо могу вспомнить ее лицо, будто она сидит напротив. А иногда никак не могу вызвать его в памяти. Чаще всего ее образ возникает, когда я его не жду: за рулем, в постели с Илзе, на работе. А бессонными ночами, когда пытаюсь увидеть его рядом с собой, - он не приходит. И тогда я не могу заснуть.

Мне надо было обрести покой.

Я не заметил, как Серафим достал бутылку самогона, открыл и налил нам обоим. Я не заметил, как выпил свой стакан. Или, может, два.

Не заметил, что рассказываю все вслух - ему.

- А что произошло с Илзе? - спросил он.

- Она... Она была не то. У нас ничего не могло получиться, - ответил я. - Так который же из снимков? Говори. - Серафим внимательно смотрел на меня. - Ну, который?

- Это тебе не поможет.

- Все равно, - сказал я. - Слушай, старик, я тебе плачу. Так?

Серафим ухмыльнулся:

- Сколько?

- Двадцать пять.

Серафим только покривился сильнее.

- Пятьдесят, - сказал я.

- За любимую женщину - мало, - сказал Серафим, - даже за ее фотографию мало.

- Стольник, гнида! - озверел я.

- Хорошо, - вздохнул Серафим. - Но при одном условии. Вторую оставишь мне.

Я согласился.

Серафим медленно потянулся за фотографиями. Взял. Еще раз взглянул на них. Затем выбрал одну, поднялся, подошел к печи, взял спички и поджег. Фотография горела долго, синеватым пламенем. Я сам не заметил, как вскочил.

- Сиди, - сказал Серафим. - Та фотография, что на столе, - на ней женщина.

Я взял ее двумя пальцами дрожащей руки. Бережно, аккуратно.

Вот она. Она. Заключена в этом доме навеки. Моя.

Я швырнул на стол красную сотню и, не попрощавшись, вышел на улицу.

От выпитого самогона было удивительно радостно и ясно в голове, только в ногах чувствовалась легкая слабость.

На другом конце деревни виднелся силуэт церкви с православным крестом. В доме батюшки горел свет. Быть может, он читал Священное Писание.

В небе светила полная луна, и деревья отбрасывали на дорогу черные тени.

Я сел в машину.

Посмотрел в зеркало заднего вида.

В доме Серафима свет уже не горел.

Я знал, что он там, внутри, он и его собака.

Я поставил на скорость, отпустил сцепление и выжал газ.

Прошлое осталось позади, время вновь превратилось в вектор.

Лишь на полпути к Риге я вдруг сообразил, что Серафим мог сжечь и не ту фотографию. Только этого я уже никогда не узнаю.