немолодая женщина мальчугана лет трех, который протягивал ручонки к красному уху сидящего рядом старика. — Так нельзя, дядя рассердится.

Ребенок, смеясь, продолжал тянуться к красному, необычайно большому уху. Обладатель его дремал, заслонившись газетой.

Разные люди были в вагоне. И унылые и веселые, молчаливые и говоруны. Жубур никого не знал, и ему было томительно скучно среди этого множества людей. Ни их дела, ни их разговоры не затрагивали его, не вызывали любопытства. «Но ведь все они что-то думают, к чему-то стремятся, какие-то желания, какая-то необходимость заставили их сегодня выйти из дому, очутиться в вагоне, каждый из них надеется что-то пережить за сегодняшний день. Чем они хуже меня?..» — думал Жубур.

Было воскресенье, июль 1939 года. В такие дни многие рижане едут на Взморье. Жубур тоже поехал. Пока человек живет, он должен что-то делать, — нужно ему это или не нужно, приносит пользу или нет. Да и откуда ему знать это, если он не нашел своего места в жизни, не знает даже, чего ждет от нее.

Жубур этого не знал. Он просто существовал. Он прозябал.

2

В Дзинтари Жубур сошел с поезда и направился прямо к пляжу. Скоро он почувствовал всю неуместность крахмального воротничка и черных полуботинок. От раскаленных солнцем дюн веяло нестерпимым жаром. И хоть бы легчайшее дуновение ветерка! Сосны стояли, не шелохнувшись ни одной веточкой. Точно застывшие, лежали воды залива, даже за последней отмелью было ясно видно дно.

Жубур сразу вспотел. Следуя примеру других, он снял пиджак и медленно зашагал по направлению к Майори. Да и не так просто было лавировать между лежащих на песке, принимающих солнечные ванны людей и кучек сложенного платья. У него в глазах зарябило от ярких купальных костюмов, разноцветных пижам, от коричневых, желтых, красных и бледных, еще не тронутых загаром человеческих тел. Худощавые лежали рядом с упитанными; юношески стройные мускулистые фигуры двигались среди старчески дряблых туш. В песке возле воды возились дети, рыли канавки, строили крепости и дворцы.

Не зная, куда приткнуться, из конца в конец пляжа слонялись одиночки, вроде Жубура. Семейные располагались где-нибудь на дюнах; одни загорали, подставляя солнцу то спину, то грудь, другие закусывали бутербродами, запивая их из бутылок тепловатым лимонадом, или, прикрыв головы носовыми платками, просматривали газеты и иллюстрированные журналы. Иные, разомлев от жары, сонным взглядом провожали снующую мимо публику.

Часто, когда люди сбрасывали с себя костюмы, можно было прийти в заблуждение относительно их социальной принадлежности. Портной-подмастерье с значительным выражением лица вполне мог сойти за коммерсанта, а стройная манекенша притягивала гораздо больше взглядов, чем дочка фабриканта, которой почему-то не придали грации даже папашины доходы.

Бойко шла торговля мороженым и лимонадом. Словно для того, чтобы еще сильнее подчеркнуть пестроту пляжа, в толпе расхаживали продавцы воздушных шаров с колеблющимися над головами красными, синими и зелеными гроздьями. По двое, по трое бродили подростки с рабочих окраин — их можно было узнать по темным пиджакам и простым ситцевым рубашкам. Этот предприимчивый народ громко отпускал самые смелые замечания: от их острых языков никому не было спуску. Они заигрывали с приглянувшимися девушками, вступали в разговоры с незнакомыми людьми. Только когда в поле зрения появлялся полицейский, они немного стихали.

Навстречу Жубуру шествовала группа мужчин в белых теннисных костюмах и в темных очках. У всех у них застыло на лицах одинаковое выражение: они как будто брезгливо обнюхивали воздух, взгляды их скользили поверх толпы. Они ни на кого не смотрели, никого не замечали. Преисполненные чувства собственного превосходства, они не могли примириться с мыслью, что на пляже имеет право появляться всякий, кому вздумается.

Да, много разного народа отдыхало на пляже. Были здесь и рабочие, приезжавшие подышать свежим воздухом после тяжелой трудовой недели. Появлялись и почтенные собственники и спекулянты, надеявшиеся согнать в морской воде, под жарким солнцем килограмма два жиру. Здесь были матери с дочерьми, взыскующими брачных уз, и любители нечаянных приключений; были тихие, созерцательные натуры с биноклями, направленными из-за дюн на купальщиц, и, наконец, люди, которые хоть раз в неделю старались казаться не тем, чем они были. Приказчик с усиками Кларка Гебла бросал на женщин победоносные взгляды покорителя сердец, девица из ночного бара «Фокстротдиле» выдавала себя за кинозвезду, а цветные шапочки студентов-корпорантов^[3] еще издали грозно предупреждали: «Дорогу будущему Муссолини! Мы плюем на вас, плебеи!»

Жубур почувствовал, что у него начинает жать левый ботинок. Разыскав укромное местечко на дюнах, он разулся. «За каким чертом я сюда приехал?» Не то чтобы эта толчея, этот шум мешали ему. Наоборот, он чувствовал себя здесь еще более одиноким. Окружающие были сами по себе, он сам по себе. «И все мы так: толкаешь локтями соседа, а сам так же далек от него, как Юпитер от Земли. Но ведь есть же, должно быть, между нами что-то общее, даже когда мы не сознаем этого. Если бы произошло что-нибудь, если бы сама жизнь сблизила нас, сделала участниками каких-нибудь значительных событий. Но разве это случается каждый день?..»

Жубур лениво подумал, что не мешало бы выкупаться, благо трусы он захватил с собой. Только кто присмотрит за платьем? В газетах каждый день пишут про обворованных купальщиков. Изволь тогда в одних трусах возвращаться в город. Нет уж, незачем рисковать.

На солнцепеке разболелась голова. Глаза утомлял мерцающий блеск воды. Жубур растянулся на песке, закрыл глаза. Чем дальше, тем сильнее овладевало им мучительное чувство пустоты. Пустота была вокруг него и в нем самом. Какая мелкая, тусклая, бесцельная жизнь! И ведь будто нет особых причин для тоски, но почему тогда ничто его не радует?

Давно еще, когда Жубур только что окончил школу, он был полон надежд на будущее, но двенадцать лет сплошных неудач иссушили в его душе все мечты. Лотерейных билетов он не покупал, на выигрыши не рассчитывал, а то, чего мог достичь собственными усилиями, было заранее известно и ликования не вызывало. «Конечно, такая жизнь достается в удел большинству людей, у многих она еще тяжелее. Может быть, разница лишь в том, что другие находят какой-то смысл и удовлетворение в таком существовании, а вот я еще не примирился с ним. Надо научиться мечтать, что ли, отвлекаться от этих безрадостных дум». Но в глубине души он сознавал, что больше всего недостает ему общества, друзей. Обстоятельства бросали