- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (32) »
родителями в жаркий город Самарканд.
И с тех пор Пашка так и не может ни с кем подружиться по-настоящему. Не получается. Да и неохота как-то.
Переживает он.
Пашка с Серёгой забрались на забор и увидели картину не очень понятную и смешную. На спортплощадке занимались удивительные спортсмены. Десятка полтора толстенных тёток и дядек с отвислыми животами, неуклюжих и потных — пытались грациозно нагибаться, приседать и подпрыгивать. Ну просто все как на подбор, где их только выискали — сплошь слоны и гиппопотамы. А командовала ими крепенькая девчонка лет семнадцати со значком мастера спорта на куртке. Она легко и свободно показывала им упражнения и ещё успевала постучать о землю волейбольным мячом. Потом она свистела, и тут начиналось такое, что Пашка с Серёгой чуть с забора не падали со смеху. Ну, это была и картинка! То, что девчонка делала небрежно и быстро, вызывало такие мучения у остальных, что Пашке даже жалко их становилось. Зачем только люди добровольно уродуются, сами себя пытают. Пашка хоть и понимал, что, наверное, нехорошо смеяться над этими беднягами, нужно им, значит, всё это, раз делают, но всё равно не мог удержаться. Хохотал, и всё тут. Толстяки пыхтели и притворялись, будто не замечают мальчишек, а девчонка тренер оборачивалась и сердито махала рукой. Но Пашка видел, что она совсем не сердится, а просто отворачивается, чтоб самой не расхохотаться. Такие у неё были глаза. И тут появился дворник. Пашка вовремя увидел, как он крадётся к ним вдоль забора с метлой в руках, но сделал вид, будто ничего не замечает, и только подтолкнул Серёгу, предупредил. Осмотрительный Серёга сразу спрыгнул, а Пашка только перекинул ноги в сторону садика и продолжал сидеть, краем глаза наблюдая за дворником. А тот тихо подкрадывался, смешно вскидывая колени, и глаза у него горели, как у кота, фиолетовым огнём. Пашка продолжал, теперь уже только для того, чтобы позлить своего врага, неестественно и громко смеяться. А когда дворник был совсем уже близко, Пашка спокойно спрыгнул и… и повис на штанах. Это было непостижимо, обидно, глупо, но… Пашка просто не заметил, что на самом верху забора между его ног торчал здоровенный железный гвоздь-костыль с загнутым концом. Пашка висел в дурацкой позе на собственных штанах, нелепо дрыгал ногами и проклинал крепкие штаны из чёртовой кожи, и костыль, и своё легкомыслие. А дворник неторопливо подошёл, хекнул, как дровосек, и пребольно вытянул его по спине метлой. Два раза.
Только тогда с громким сухим треском штаны порвались, Пашка рухнул на газон, а третий удар дворника пришёлся по забору. Тр-р-рах! Будто точку поставил. Вот тогда-то закатились, залились, заклохтали в восторге отмщённые толстяки. Вот тогда-то и познал Пашка всю горечь бесчестья и позора. Даже Серёга, этот Пашкин хвост и липовый дружочек, тоже смеялся. И, прикрывая рукой зад, с наслаждением треснув по пути по Серёгиной безвинной шее, опозоренный, побитый Пашка бросился домой. Замелькал громадной прорехой и синими трусиками в ней. Ему хотелось забиться куда-нибудь в тёмный угол, залезть с головой под одеяло, сжаться, спрятаться. И ещё ему хотелось, чтоб кто-нибудь его пожалел. Желание это было совсем немужественное, но Пашка об этом не думал, не до того было. Просто он очень хотел, чтоб его кто-нибудь пожалел. Одним махом, будто за ним гналась свора свирепых собак, он взлетел по лестнице и позвонил. Тётка открыла дверь и подозрительно уставилась на Пашку круглыми глазами. — Ты чего это красный, как бурак? — спросила она. Пашка прошмыгнул мимо неё и, пятясь, пошёл в комнату, но по дороге налетел на стул, опрокинул его, нагнулся, чтоб поднять и… ох, что тут началось! Это был повод, и тётя Вера просто не могла им не воспользоваться и не отвести душу всласть. Поносила она Пашку со знанием дела и великим умением. Был тут и бездельник, и босяк, и шаромыжник, и кормят тебя, поют, одевают, а толку всё одно нету. Даже вредитель был. И много, много всякого ещё. В другое время Пашка не очень бы принимал всё это к сердцу. Он знал, что такой уж у тётки характер: поругаться ей — первое удовольствие и развлечение. Она всех ругает. На неё уж и обижаться во дворе перестали, только посмеивались. Но сейчас, когда и без того тошно было Пашке и очень скверно, каждое тёткино слово вколачивалось в бедную голову и застревало там, как гвоздь. И Пашка понял, что никто его не любит, никто его не жалеет, все ему враги и надо ему бежать ото всех далеко, куда глаза глядят. Он лихорадочно натянул крепкие парусиновые штаны, надел такую же куртку. Всё это Пашка делал молча. Потом сунул в карман большой складной нож с деревянной ручкой — подарок отца, пнул ногой раскрытый чемодан и сказал: — За штаны, за паршивые штаны ты меня так… такими словами… пожалеешь ещё… все вы пожалеете. И бросился мимо замолчавшей, испугавшейся тётки на лестницу и успел ещё услышать её крик: — Пашка! Да бес с ними, со штанами. Иди обедать, чумовой. Не дури. Но Пашка был человек суровый и решения принимал твёрдые. Не шаляй-валяй — сейчас одно, через час другое. Бежать! Далеко! Куда глаза глядят! А глаза его глядели на Московский вокзал. Потому что именно с этого вокзала поезда увозили людей к реке Иртыш, в казахские степи, поближе к большому селу с красивым названием Кайманачка.
Если уж говорить откровенно, то ещё на полпути к вокзалу Пашка засомневался. Он вдруг остановился как бы очнувшись, и ему открылось, что затея его безнадёжная. Куда он идёт? Он, понятно, слыхал и читал (не вчера ведь родился!) о разных лихих ребятах, отправлявшихся путешествовать зайцем. Но что-то не мог припомнить, чтобы эти затеи кому-нибудь удавались. Пашка топтался на месте. Надо было решаться. Конечно, если припрёт, всегда можно вернуться, но Пашка знал: лучше не возвращаться — очень уж потом будет противно на душе. А хуже этого не бывает, когда с самим собой противно разговаривать. Лучше уж совсем не браться, не затевать ничего. И тогда Пашка снова, теперь уже нарочно, чтобы покрепче разозлиться, чтобы назад ходу не было, стал
Глава третья. Куда глядят глаза
Пашка с Серёгой забрались на забор и увидели картину не очень понятную и смешную. На спортплощадке занимались удивительные спортсмены. Десятка полтора толстенных тёток и дядек с отвислыми животами, неуклюжих и потных — пытались грациозно нагибаться, приседать и подпрыгивать. Ну просто все как на подбор, где их только выискали — сплошь слоны и гиппопотамы. А командовала ими крепенькая девчонка лет семнадцати со значком мастера спорта на куртке. Она легко и свободно показывала им упражнения и ещё успевала постучать о землю волейбольным мячом. Потом она свистела, и тут начиналось такое, что Пашка с Серёгой чуть с забора не падали со смеху. Ну, это была и картинка! То, что девчонка делала небрежно и быстро, вызывало такие мучения у остальных, что Пашке даже жалко их становилось. Зачем только люди добровольно уродуются, сами себя пытают. Пашка хоть и понимал, что, наверное, нехорошо смеяться над этими беднягами, нужно им, значит, всё это, раз делают, но всё равно не мог удержаться. Хохотал, и всё тут. Толстяки пыхтели и притворялись, будто не замечают мальчишек, а девчонка тренер оборачивалась и сердито махала рукой. Но Пашка видел, что она совсем не сердится, а просто отворачивается, чтоб самой не расхохотаться. Такие у неё были глаза. И тут появился дворник. Пашка вовремя увидел, как он крадётся к ним вдоль забора с метлой в руках, но сделал вид, будто ничего не замечает, и только подтолкнул Серёгу, предупредил. Осмотрительный Серёга сразу спрыгнул, а Пашка только перекинул ноги в сторону садика и продолжал сидеть, краем глаза наблюдая за дворником. А тот тихо подкрадывался, смешно вскидывая колени, и глаза у него горели, как у кота, фиолетовым огнём. Пашка продолжал, теперь уже только для того, чтобы позлить своего врага, неестественно и громко смеяться. А когда дворник был совсем уже близко, Пашка спокойно спрыгнул и… и повис на штанах. Это было непостижимо, обидно, глупо, но… Пашка просто не заметил, что на самом верху забора между его ног торчал здоровенный железный гвоздь-костыль с загнутым концом. Пашка висел в дурацкой позе на собственных штанах, нелепо дрыгал ногами и проклинал крепкие штаны из чёртовой кожи, и костыль, и своё легкомыслие. А дворник неторопливо подошёл, хекнул, как дровосек, и пребольно вытянул его по спине метлой. Два раза.
Только тогда с громким сухим треском штаны порвались, Пашка рухнул на газон, а третий удар дворника пришёлся по забору. Тр-р-рах! Будто точку поставил. Вот тогда-то закатились, залились, заклохтали в восторге отмщённые толстяки. Вот тогда-то и познал Пашка всю горечь бесчестья и позора. Даже Серёга, этот Пашкин хвост и липовый дружочек, тоже смеялся. И, прикрывая рукой зад, с наслаждением треснув по пути по Серёгиной безвинной шее, опозоренный, побитый Пашка бросился домой. Замелькал громадной прорехой и синими трусиками в ней. Ему хотелось забиться куда-нибудь в тёмный угол, залезть с головой под одеяло, сжаться, спрятаться. И ещё ему хотелось, чтоб кто-нибудь его пожалел. Желание это было совсем немужественное, но Пашка об этом не думал, не до того было. Просто он очень хотел, чтоб его кто-нибудь пожалел. Одним махом, будто за ним гналась свора свирепых собак, он взлетел по лестнице и позвонил. Тётка открыла дверь и подозрительно уставилась на Пашку круглыми глазами. — Ты чего это красный, как бурак? — спросила она. Пашка прошмыгнул мимо неё и, пятясь, пошёл в комнату, но по дороге налетел на стул, опрокинул его, нагнулся, чтоб поднять и… ох, что тут началось! Это был повод, и тётя Вера просто не могла им не воспользоваться и не отвести душу всласть. Поносила она Пашку со знанием дела и великим умением. Был тут и бездельник, и босяк, и шаромыжник, и кормят тебя, поют, одевают, а толку всё одно нету. Даже вредитель был. И много, много всякого ещё. В другое время Пашка не очень бы принимал всё это к сердцу. Он знал, что такой уж у тётки характер: поругаться ей — первое удовольствие и развлечение. Она всех ругает. На неё уж и обижаться во дворе перестали, только посмеивались. Но сейчас, когда и без того тошно было Пашке и очень скверно, каждое тёткино слово вколачивалось в бедную голову и застревало там, как гвоздь. И Пашка понял, что никто его не любит, никто его не жалеет, все ему враги и надо ему бежать ото всех далеко, куда глаза глядят. Он лихорадочно натянул крепкие парусиновые штаны, надел такую же куртку. Всё это Пашка делал молча. Потом сунул в карман большой складной нож с деревянной ручкой — подарок отца, пнул ногой раскрытый чемодан и сказал: — За штаны, за паршивые штаны ты меня так… такими словами… пожалеешь ещё… все вы пожалеете. И бросился мимо замолчавшей, испугавшейся тётки на лестницу и успел ещё услышать её крик: — Пашка! Да бес с ними, со штанами. Иди обедать, чумовой. Не дури. Но Пашка был человек суровый и решения принимал твёрдые. Не шаляй-валяй — сейчас одно, через час другое. Бежать! Далеко! Куда глаза глядят! А глаза его глядели на Московский вокзал. Потому что именно с этого вокзала поезда увозили людей к реке Иртыш, в казахские степи, поближе к большому селу с красивым названием Кайманачка.
Глава четвёртая. Даёшь!
Если уж говорить откровенно, то ещё на полпути к вокзалу Пашка засомневался. Он вдруг остановился как бы очнувшись, и ему открылось, что затея его безнадёжная. Куда он идёт? Он, понятно, слыхал и читал (не вчера ведь родился!) о разных лихих ребятах, отправлявшихся путешествовать зайцем. Но что-то не мог припомнить, чтобы эти затеи кому-нибудь удавались. Пашка топтался на месте. Надо было решаться. Конечно, если припрёт, всегда можно вернуться, но Пашка знал: лучше не возвращаться — очень уж потом будет противно на душе. А хуже этого не бывает, когда с самим собой противно разговаривать. Лучше уж совсем не браться, не затевать ничего. И тогда Пашка снова, теперь уже нарочно, чтобы покрепче разозлиться, чтобы назад ходу не было, стал
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (32) »