красивые и сильные, с изящными, гибкими пальцами. Он сразу угадал в говорившем с ним человеке чиновника более высокого ранга и инстинктом вольной птицы почуял, что может завоевать его благосклонность. — А сценой может быть любая белая стена.

— Так значит, ты показываешь теневые фигурки? Должно быть, это занятное зрелище, когда актер умелый. А почему ты здесь? — барон взял у профоса бумаги заключенного и узнал, что парню предстоит отсидеть три дня за бродяжничество.

Между тем внимание судьи внушило Кюнелю надежду, что веское слово лица, облеченного властью, могло бы избавить его от наказания, и он рискнул обратиться к барону с просьбой:

— Если бы Ваша Милость были так добры…

— Нет, дружок, три дня тебе придется отсидеть — тут уж ничего не попишешь. Но когда ты рассчитаешься с законом, приходи ко мне — и можешь показать свое искусство. — И, распорядившись, чтобы профос доставил молодого человека после отбытия наказания к нему в садовый павильон, имперский судья покинул тюрьму, довольный тем, что случай свел его с актером театра теней. Он уже давно искал какого-нибудь развлечения для Софии и решил позаботиться, чтобы представления юноши были веселыми, разнообразными и богатыми на выдумки. Когда спустя три дня профос лично доставил Антона Кюнеля к судье, тот сразу же проводил его к жене.

— Дорогая, — сказал барон, — вот человек, который может представить все, что произошло со времени сотворения мира. Надеюсь, ты не забыл своих актеров? — добавил он, посмеиваясь.

Молодой человек поднял руки, и когда София глянула на него, глаза их встретились. Этот визит молодая женщина восприняла без особого интереса, скорее подчиняясь причуде мужа, как подчинялась до сих пор всем его желаниям и решениям. Выхваченная взглядом постороннего мужчины из плена своего привычного равнодушия, она испытала мучительную беспомощность — словно сильная рука вырвала ее, будто растение из почвы, и она не знала, когда и где снова обретет спокойствие и уверенность. В глазах незнакомца София прочла восхищение и одновременно неприкрытое желание, которое обожгло ее, точно пламя.

Между тем барон уже распорядился подготовить для представления театра теней комнату в левом крыле садового павильона. Перед самой большой по площади стеной была убрана вся мебель, и Антон Кюнель остался доволен этой импровизированной «сценой», но попросил, чтобы ему позволили сделать еще некоторые приготовления — и тогда, после наступления темноты, он надеется доставить почтенной публике удовольствие своим искусством.

Посмеиваясь над высокопарным слогом молодого человека, барон покинул его, отдав слугам приказ исполнять все, что тот пожелает. В комнате с пальмами на стуле лежало вышивание, однако самой Софии не было, и барон вышел поискать ее в сад. Он нашел молодую женщину между двумя стенами высоких тисов, во французской части парка, перед мраморной группой, изображавшей Амура и Психею.

— Ну, как вам понравился наш гость? — спросил барон, коснувшись ее руки.

София вздрогнула и обернулась.

— Вы же знаете, что я довольна в нашем уединении. Разве я когда-нибудь требовала иных развлечений, кроме тех, что доставляет нам сад и игра в шахматы? А вы привели в наш дом этого ярмарочного паяца! Подумайте, среди какого сброда он шатался, в обществе каких негодяев провел последние три дня!

Барон удивленно взглянул на жену. Он не ожидал от нее подобной вспышки и даже не подозревал, что ее сословная гордость может быть так сильна.

— Я думал позабавить вас представлением, дорогая, — сказал он извиняющимся тоном и добавил: — Если хотите, мы можем тотчас его отослать. Я дам ему немного денег и велю отправляться на все четыре стороны. Коль скоро он вас раздражает…

Но София возразила неожиданно горячо:

— Нет, нет, так не годится! Раз человека пригласили в дом, нельзя так просто взять его и прогнать… У бедняги тоже есть самолюбие, как у всякого артиста.

Пусть уж остается.

— Тогда отошлем его сразу по окончании представления.

На этот раз София ничего не ответила. Они шли по дорожке, пересекавшей красивый газон в английской части парка. С наступлением сумерек поднялся туман, который делался все гуще, клочьями повисая на сучьях деревьев, белой пеленой накрыл газон и окутал Софию: молодая женщина начала зябнуть и плотнее запахнула свою кашемировую шаль. Барон обнял жену за плечи, как бы желая защитить от вечерней прохлады, но это усилило его хромоту, и София в первый раз с неприятной отчетливостью осознала, что супруг ее — калека. На главной аллее парка ожидал слуга, сообщивший, что Кюнель готов начать представление.

В отведенной для импровизированного спектакля комнате актер приветствовал своих покровителей глубоким поклоном и подвел к поставленным для них креслам.

На столе горело множество свечей, свет которых, с помощью расположенного позади отражателя, собирался в мощный пучок. Поперек комнаты, перед источником света, было натянуто полотно, делившее на две части завешенную ковром стену.

Усадив барона и его супругу спиной к полотну и свечам, Антон Кюнель еще раз поклонился — сначала Софии, затем имперскому судье. «Вот моя сцена», — пояснил он, указывая на освещенную часть стены, после чего нырнул под натянутую ткань — и представление началось.

— Сотворение мира! — провозгласил артист. Нечто чудовищное и лишенное формы вознеслось через край тени к свету, точно дымная оболочка, скрывающая какую-то фигуру, некоторое время оно двигалось в освещенном пространстве, потом остановилось и начало вращаться вокруг своей оси. Затем над сценой простерлась гигантская рука и сделала повелительный жест.

Тотчас земля под ногами фигуры ожила: казалось, отдельные комья сбиваются вместе, растут, громоздятся выше и выше и, раскрываясь, выпускают из своих недр всевозможных животных. Все больше живых творений являла свету плодородная тень, пока внезапно фигура не исчезла, и сцена вновь была пуста.

— Что ж, весьма изрядно! — похвалил барон и взглянул на лицо своей молодой супруги, желая узнать, какое впечатление произвело на нее искусство бродячего актера. Но София казалась совершенно безучастной и смотрела прямо перед собой.

Между тем Антон Кюнель объявил следующую картину: «Адам и Ева». Это была история сотворения первого человека, жизни в раю, грехопадения и изгнания, представленная с помощью двух искусных рук, причем декорациями служили только силуэты нескольких деревьев и животных, наспех вырезанные Кюнелем из бумаги.

Теневые образы были предельно просты и в то же время отражали самую суть; казалось, руки молодого человека действительно