пухомъ… съ зеркальцемъ.

— Подлецъ!

— Фу, ты пропасть! Чего вы ругаетесь то?

Вмѣсто отвѣта молодой человѣкъ скрежеталъ зубами.

— Такъ звать барышню-то? Или, быть можетъ, отдумали? спросила горничная.

— Непремѣнно, непремѣнно. Именемъ Бога проси ее, чтобы она ко мнѣ вышла вотъ сюда къ рѣшеткѣ, хоть на минутку…

Горничная побѣжала въ ворота. Молодой человѣкъ кусалъ губы и бѣшено ковырялъ палкой землю.

II

Стукнула балконная дверь. Молодой человѣкъ вздрогнулъ и весь обратился въ зрѣніе. На балконѣ появилась Наденька, быстро соскочила со ступенекъ и пошла по дорожкѣ садика, бойко направляясь къ рѣшеткѣ. выходящей на улицу. Наденька была полненькая бѣлокуренькая дѣвушка небольшаго роста. Одѣта она была въ пестрый малороссійскій костюмъ, двѣ увѣсистыя косы разстилались по ея спинѣ далеко ниже таліи.

— Петръ Аполонычъ! Гдѣ вы? тихо спрашивала она.

— Здѣсь, здѣсь, отвѣчалъ молодой человѣкъ, выглядывая изъ-за подстриженной акаціи и протягивая сквозь рѣшетку руку.

— Ну, здравствуйте… Вы мнѣ что-нибудь хотите сказать? спросила Наденька.

— Пришелъ проститься съ вами, такъ какъ мы завтра переѣзжаемъ съ дачи въ городъ, и хочу сказать…

Молодой человѣкъ запнулся и остановился.

— Кучеръ съ вашего двора стоитъ у воротъ и подслушиваетъ, произнесъ онъ, понизивъ голосъ до шепота. — Могу я войти къ вамъ въ садъ?

— Въ садъ-то?… Пожалуй, войдите… Только я боюсь, какъ-бы наши не увидали. Скажутъ: «вотъ, выскочила къ молодому человѣку»… Говорите скорѣй, что вамъ надо.

— Ага! Боитесь! Боитесь!.. Я знаю, чего вы боитесь… Вы жениха боитесь… чуть не вскрикнулъ молодой человѣкъ.

— Какого жениха?

— Пожалуйста не притворяйтесь. Я все знаю. У васъ этотъ бритый пасторъ… старикъ Иванъ Артамонычъ въ гостяхъ сидитъ.

— Ну, да… А только какой-же онъ старикъ? Да и не женихъ онъ.

— А вѣеръ, который онъ вамъ подарилъ? А двѣ фуфайки папенькѣ?.. Я знаю все.

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Вѣеръ онъ мнѣ подарилъ, это точно, но… Чего-жъ вы стоите на улицѣ-то? Идите въ калитку, ежели ужъ хотите. Да отчего вамъ не зайти къ намъ въ комнаты? Вѣдь вы знакомы съ папенькой и маменькой, такъ ужъ лучше явно придти къ намъ, чѣмъ тайно. Будто за книгой пришли. У меня есть вашъ водевиль «Вспышка у домашняго очага», который мы съ вами играли. Пойдемте въ комнаты.

— Не желаю я нарушать вашъ пріятный тетъ-а-тетъ съ пасторомъ… или какъ онъ тамъ? Съ бритымъ ксендзомъ, что-ли… — рѣзко проговорилъ молодой человѣкъ, сердито дернулъ калитку и вошелъ. въ садикъ.

— Послушайте. Петръ Аполонычъ, да чего вы сердитесь? — недоумѣвала дѣвушка.

— Я не сержусь, но я оскорбленъ, за васъ оскорбленъ. Выходить замужъ за старика, который втрое старше васъ! — негодовалъ молодой человѣкъ.

— Ужъ и втрое! Ему всего сорокъ лѣтъ.

— Съ большимъ хвостикомъ, а вамъ восемнадцать. Ну-ка, сорокъ девять, дѣленные на восемнадцать?

— Да и съ чего вы взяли, что я выхожу за него замужъ?

— А не выходите замужъ, такъ нечего брать и подарковъ. Вѣеръ, корзинка съ яблоками… Гдѣ тутъ благородство?

— Это сплетня, совсѣмъ сплетня… — растерялась дѣвушка. — Пойдемте къ намъ и вы увидите, что никакого тетъ-а-тета у меня съ Иваномъ Артамонычемъ нѣтъ. Онъ пріѣхалъ къ намъ поиграть въ винтъ съ папенькой и маменькой и ужъ они сидятъ и играютъ втроемъ съ болваномъ.

— Не пойду. Сердце обольется кровью… Вѣеръ… яблоки… И какое неблагородство!

Молодой человѣкъ снялъ фуражку и сѣлъ на скамейку, поспѣшно вытирая на лбу обильный потъ.

— Послушайте, что жъ это такое?.. начала дѣвушка. — Пришли проститься, а сами вдругъ дерзости говорите… И наконецъ, по какому праву?..

— По какому праву? По праву любви-съ… Я Надежда Емельяновна, въ васъ влюбленъ, влюбленъ безумно! Я готовъ на все, на всѣ жертвы…

Дѣвушка попятилась и потупилась.

— Вы влюблены въ меня? Я этого не знала, — проговорила она.

— Да-съ… влюбленъ… Съ послѣдняго спектакля влюбленъ, со «Вспышки у домашняго очага». Влюбленъ безумно. Я даже и учиться не могу… Да и Богъ съ нимъ, съ ученьемъ… Довольно… Я теперь въ послѣднемъ классѣ, а послѣдняго класса мнѣ и не надо. Люди живутъ и получаютъ на службѣ хорошія деньги и безъ послѣдняго класса. Наденька! Будь моею! Я люблю тебя…

Молодой человѣкъ ринулся къ дѣвушкѣ и схватилъ ее за обѣ руки.

— Тише, тише! Что вы кричите! шептала она, но не освобождала рукъ.

— О любви своей я могу кричать на всѣхъ перекресткахъ. Тутъ ничего нѣтъ постыднаго. Это чувство благородно, возвышенно… Это не то что взять отъ старика вѣеръ и яблоки.

— Ахъ, вы все съ попрекомъ… Какая-же это любовь, коли вы такія слова…

— Истинная любовь, благородная, безкорыстная. Я знаю, что у васъ ничего нѣтъ, но я рѣшился трудиться, какъ волъ, и потому отвѣтьте — любите-ли вы меня?

Произошла пауза.

— Я право не знаю… Вы такъ вдругъ… пробормотала дѣвушка, совсѣмъ растерявшись.

— Старикъ? Хотите продать себя богатому развратнику? Ну, будьте счастливы… А у меня есть револьверъ… трагически прошепталъ молодой человѣкъ и отвернулся.

— Послушайте, Петръ Аполонычъ… Мнѣ жалко васъ… Я люблю васъ, но… Сядемте, поговоримте, сказала дѣвушка.

— Любишь? Любишь? Такъ дай-же обнять тебя! Дай сжать въ жаркихъ объятіяхъ и запечатлѣть передъ небомъ и землей…

Молодой человѣкъ обхватилъ дѣвушку за шею, привлекъ къ себѣ на грудь и осыпалъ ее поцѣлуями. Она отбивалась.

— Петръ Аполонычъ… что-жъ это такое! Такъ нельзя… Насъ съ балкона увидѣть могутъ… Да и съ улицы видно… Такъ не хорошо… Вы знаете, здѣсь сплетня… Пронесутъ — и завтра-же все будетъ извѣстно. Оставьте, Бога ради оставьте… Сядемте лучше… бормотала она и наконецъ вырвалась и стала поодаль, оправляя помятое платье.

— Пусть всѣ смотрятъ… Душа моя чиста… Я хочу благородно… Не боюсь я ни людскихъ пересудъ, ни сплетенъ! съ пафосомъ шепталъ молодой человѣкъ, поднимая съ земли фуражку, которая упала у него во время объятій.

— Вы-то не боитесь сплетенъ, да я-то боюсь… Я дѣвушка… Я должна беречь себя… бормотала дѣвушка, озираясь то на балконъ, то по направленію къ рѣшеткѣ, граничащей садъ съ улицей — Ей Богу… Какъ вы не осторожны…

— И не долженъ быть остороженъ, ежели знаю, что за мной никакой старикъ… то есть никакая старуха не подсматриваетъ.

— Вы все дерзничаете, а между тѣмъ говорите, что любите! вздохнула дѣвушка.

— Не дерзость это, Наденька, а благородное негодованіе, оскорбленіе за васъ, которую я считаю своей святыней. Ну-съ, теперь сядемте и поговоримъ, на что я рѣшился.

Дѣвушка была какъ на иголкахъ.

— Хорошо, сядемте вонъ на той скамейкѣ, но только говорите скорѣе, потому меня дома