как на каменную гору, — и теперь ему страшно и тяжело было этих своих видеть внизу, в лужах крови, умирающими или уже отошедшими туда, «иде же несть печали и воздыхания», оставив внизу только продырявленные тела.

Он тихо спускался…

В воздухе ещё кружились свинцовые шмели… Гулкий топот отступающих за Самур воинственных лезгинских дружин слышался всё слабее и слабее… Впереди, под чинарою, горели фонари, и дымился красный язык пламени, выхватывая из мрака фигуру наклонившегося к кому-то доктора и рядом с ним белый силуэт, при виде которого сердце Степана Фёдоровича дрогнуло…

— Нина! Ты что… Я тебе сказал…

— Не сердитесь на дочь! — поднял своё измученное лицо доктор. — Не знаю, что бы я делал без её золотых рук и ангельского сердца!..

— Я, нет… Я ничего… — смешался Брызгалов и, когда Нина окончив бинтовать раненую ногу лежавшему на земле солдату, поднялась, отбрасывая назад волосы, отец её порывисто обнял…

Она на мгновение припала к его груди, но тотчас же с усилием оторвалась и перешла к следующему раненому…

Вот они, братья по оружию! Брызгалов, сдвинув брови, смотрит внимательно им в лица… И на него снизу бледные, посиневшие, искривлённые страшною мукою, — глядят эти «жертвы вечерние» сегодняшней победы… Бескровные губы силятся что-то сказать… Некоторые даже хотят приподняться и падают опять.

— Лежите, лежите, голубчики! — приказывает им комендант.

— Степанов, и тебя тронуло? А каким молодцом отбивался, на моих глазах! — Троих лезгин за стену сбросил…

— Тронуло, — тихо отвечает тот.

— Куда?

Доктор смотрит многозначительно, и Брызгалов понимает без слов: «тяжело, безнадёжно»… Он тотчас же овладевает собою, и лицо его принимает весёлое выражение.

— Выпользуем, навесим тебе крест и ступай вольным казаком на все четыре стороны!..

Но больного обмануть трудно.

— Точно что крест, ваше вскородие! Только деревянный!.. А уйду, действительно, далеко… Долго жить вам прикажу…

Сколько в этом «долго жить» грустного… Уходящий из мира оставляет последний завет свой тем, кого уж ему не суждено видеть ни здесь, ни там… Долго жить… «Прощайте, будьте счастливы!.. Счастливы, только меня уж не будет между вами… Вам свет солнца, лазурь неба, тихая ласка ветерка в знойный день, дыхание моря, лепет волн, вам и ночь спокойная, и день радостный, вам — слово и песня, и смех, и слёзы, а мне — один мрак, один мрак могилы, какое-то неведомое, великое ничто… Долго жить!.. Живите, радуйтесь, только без меня, я даже не улыбнусь вам из моего близкого „далека“»… Так и понял это Брызгалов. Он перекрестил солдата и остановился, видя, что тот ещё его хочет спросить о чём-то.

— Тебе тяжело говорить?..

— Напоследок, Степан Фёдорович… дозвольте узнать… отбили мы их?..

— Отбили, отбили…

— Совсем отбили?..

— Да… Теперь долго не сунутся… — Брызгалов чувствовал, что эта ложь зачтётся ему там выше всякой правды…

— Слава Богу!.. — радостное сияние, точно отсвет заходящего солнца, отразилось на лице раненого. — Слава Богу!.. С победой… — и затем он вдруг нашёл в себе силу подняться на локтях и счастливым взглядом охватить всех, кто был кругом… — Братцы… Самого Шамиля… С победой… Ура!..

И не кончил, упал навзничь, грудь приподнялась неестественно, у самого рта заклокотало что-то, и, когда его надорванный крик слабыми голосами подхватили другие раненые, — Степанова уже не было на свете, только широко открытые глаза его смотрели на Брызгалова, словно удивляясь, что это с ним, со Степановым, отчего он не может поднять голову от земли шевельнуть рукой и продолжать этот радостный крик. Брызгалов закрыл ему глаза и пошёл дальше…

А вон из-под шинелей ногами вперёд торчат убитые… Странен вид их. Ничего под серым сукном не видно, кроме этих пар подошв. Одна к одной, углами. Но взгляд не отрывается от них, — не шевельнутся ли… Не вернётся ли жалкий скиталец из того великого нечто или ничто опять в эту прохладу ночи, уже дрогнувшей от первой ласки просыпающегося дня?..

— Сколько убитых и умерших от ран?

— Восьмеро, — тихо отвечает доктор.

— Слава Богу! — я бOльшего боялся. Ну, а раненых? — спросил он, немного погодя.

— Пятнадцать человек уже в лазарете, десять ещё осталось здесь.

Брызгалов понурился и пошёл к себе…

— Свести солдат вниз! Оставить часовых в удвоенном составе. Выслать секреты и собак… Да пусть казаки охватят крепость разъездом… Скажите, чтоб не стрелять по убивающим раненых и убитых…

И он упал в кресло. Усталь взяла своё, — он заснул. Уже несколько минут стоял перед ним Незамай-Козёл. Надо было доложить обо всём, что случилось у него, но комендант попробовал с усилием открыть глаза и не мог.

— Сморился…

Незамай-Козёл думал сам отдохнуть, но пожалел Брызгалова. И опять пошёл вверх на стены.

— Не будить коменданта! — приказал он. — Ему сегодня — вдвойне пришлось: и за нас, и за себя…

Через час кончилась перевязка. Нина ещё пришла в лазарет узнать, всё ли есть там, оказалось, что доктор предусмотрел всё. Она горячо пожала ему руку и пошла к себе. Бодрая и мужественная, девушка держалась на ногах только до своей комнаты. У себя её оставили силы. Она хотела дойти до постели, но вдруг ноги её подкосились, голова закружилась, сердце замерло, какой-то туман и мрак окутал всё, и она рухнула на мягкий шушинский ковёр, устилавший спальню…

Тише и тише жужжали свинцовые шмели, дальше уходил гул отступавших горных кланов.

1902