- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (134) »
утратить мужества, сохранить здравый рассудок, ведь он поклялся не сворачивать с этого пути. Он продаст свою шкуру как можно дороже, но если что случится, он сумеет умереть. Есть время даже свыкнуться с мыслью о смерти.
— Жаль, говорит Бертон. — Горе тебе. Такой сильный человек. Могу поспорить, ты не состаришься.
Он открывает калитку, толстощекий следует за ним.
— Как же ты ошибаешься!
— Ни с места! — произносит Эдгар. — Иначе ты будешь есть пасхальные яйца в больнице.
Бертон подмигивает Уиллингу. Он видит, что Уиллинг говорит совершенно серьезно, и сплевывает. В портфеле его пальцы сжимают рукоятку пистолета. Но позади Эдгара раздаются шаги, кто-то проходит мимо; звенит замок ворот.
На утреннем ветерке качаются цветущие гроздья сирени. Тяжела масса нежных лиловых соцветий, сладок их аромат, приманивающий жужжащих голодных пчел.
Поднимаясь по ступенькам, Эдгар думает: «Буду ли я в живых, когда Джейн придет вечером? Увижу ли я еще раз ее глаза, чистые, как безоблачное весеннее небо?» Затем его мысли уносятся домой, к тому вечеру в Ивергрине, в который она от него убежала.
II
Он уже давно был в нее влюблен, но никак не хотел себе в этом признаться. Каждый раз, когда они встречались, их взгляды пересекались, и ему казалось, будто она в душе смеется над ним. Он считал признаком слабости отвести глаза или даже намеком показать, что в нем происходит, постоянно пытался смотреть мрачно, краснея от досады на самого себя, и злился еще больше. Что-то в ней приковывало его внимание; по-видимому, не Одни только глаза, но и ее фигура, ее настроение. В шестнадцать лет она спасла жизнь маленькому мальчику. Это был отважный поступок. Втайне он уважал ее и сердился на себя. Он сто раз пытался внушить себе: ты не влюблен, ты не можешь в нее влюбиться, это было бы унизительно; она — дочь Шмидта, миллионера, твоего врага, а у тебя ни кола, ни двора, и ты даже не хочешь стать другим. Она подсмеивается над тобой, презирает тебя. Но Эдгару казалось, что слова его просачиваются, как вода в песок. Иногда он думал о ней день и ночь. Она имела какое-то сходство с идеалом девушки, сложившимся в его воображении. Разорившимся неграм она давала денег, помогала больным; она вела себя тактично и была необычайно красива. Во время большой стачки их отношения завязались всерьез. Собственно тогда и началось все, что с тех пор гнало его по жизни и в истинном смысле этого слова двигало им. Короткая техасская зима подошла к концу. На полях наступило время первых работ. Осушительные канавы были засорены; их пришлось копать заново, чтобы вода стекла и корневища растений могли нормально развиваться. Люди работали медленно, неохотно. Месяцами они не получали в руки ни дайма.[1] Почти все семьи жили в кредит. Осенью было заявлено, что с наступлением весны заработную плату повысят. Теперь повышение зарплаты означало катастрофу для фирмы. Вечером Эдгар отправился к отцу Генри, проповеднику негритянской общины в Ивергрине. — Хэлло, Генри! Как настроение? Отец Генри погладил свою седую щетину. — Люди не знают, на что они должны жить. Они рассчитывали на повышение зарплаты. Теперь они попали впросак. — Возмутительное надувательство, — проворчал Эдгар. Отец Генри соединил ладони рук и кивнул. — Выглядит очень похоже. Эдгар ждал, что еще скажет отец Генри, но проповедник молчал. — Если я не ошибаюсь, пора вмешаться профсоюзам, — сказал Уиллинг. Отец Генри ухватился за воротник рубашки, словно он вдруг стал ему тесен. — Если ты ничего не предпримешь, люди скажут: мы организовались потому, что некоторые пообещали нам помощь, но профсоюз сложил руки и ждет, пока мы погибнем. Значит, они надули нас так же, как и фирма. Красивыми словами сыт не будешь. — И будут правы, — ответил Эдгар и, поскольку отец Генри молчал, распрощался с ним. Эдгар пошел по Литтл Гарлему — мрачному пригороду веселого Ивергрина. Дощатые стены хижин потемнели от дождей и растрескались от жары. Десятилетиями они жарились на солнце и теперь выщелочились и деформировались. В переулках лаяли собаки. Они лаяли со страстью, прикрыв воспаленные глаза, заполняя хриплым лаем весенний воздух, словно им было больше нечего делать. С Гольфстрима веял слабый ветерок. Дети бегали босыми или в растоптанных ботинках, добытых из помоек белых. Повсюду мелькали их тонкие ножки — угольно-черные, коричневые, желтые, молочно-белые. Десяти-двенадцатилетние работали на картонном прессе. Там они прессовали макулатуру из соседних армейских бараков в тяжелые стопы. За это им перепадало несколько центов, а тот, кому посчастливится, находил в выброшенном картоне конфеты или упаковку печенья, а иногда даже неплохой отрез материала. Ведь должно же быть какое-то счастье у человека. Литтл Гарлем горевал. Женщины угрюмо сновали по переулкам. Если собаки лаяли, то только от голода. Литтл Гарлем надеялся на благословение весны и наделал долгов. Теперь он чувствовал себя одураченным, выглядел озлобленным, глубоко печальным и нищим одновременно. Все здесь взывало о помощи. На следующее утро Эдгар взялся за телефон. Он просил Бертона о встрече. — О'кей, — нехотя обронил Бертон. — Правда, в нашей стране не принято, чтобы большой бизнес шел навстречу работягам, но в этом случае я сделаю исключение. Бертон прибыл через полчаса. Беседа получилась весьма бурной. — Фирма должна сдержать обещание и выплатить обещанную повышенную зарплату, — требовал Эдгар. — Иначе я ни за что не отвечаю. — Если вы дадите фирме соответствующие средства, она, конечно, выплатит высокое жалование, — возразил Бертон. — А если «Шмидт и Хантер» не проявляет решительности — это не по злой воле. Положение фирмы таково, что подобные кровопускания она не выдержит. Интересы дела не позволяют нам подобную расточительность. — Полевые рабочие на грани голоду, — сказал Эдгар. — Я прошу вас понять, что это тоже веский политический фактор. Если фирма не исполнит обещания, люди потеряют всякое доверие и неизбежно окажутся под влиянием красных. — Каждый патриотически настроенный человек должен знать, что у него есть долг перед Отечеством, — заметил Бертон. — Впрочем, мы живем не на Луне, а в Ивергрине. — А путь к патриотизму техасца лежит через желудок, — добавил Эдгар. Тут лицо Бертона скорчилось в гримасу, которая, по-видимому, означала сарказм. — Не исключено, — сказал он. — То, что для человека является долгом, массы лучше всего понимают на языке кнута. К тому же ваши друзья работают, по нашим представлениям, немного медленно.- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (134) »