умел.

И каждый раз одна и та же процедура — разговоры, новости, приколы, затем, перед самым уходом, просьба, как будто кстати вспомнилось. Полтинничек по старой дружбе. Потом настойчивая просьба, потом мольба, обещания, клятвы. Потом приходят с лопатами и начинают чистить тебе дорожки от снега и случайно ломают молодые яблоньки. Потом приносят к дому и оставляют у твоих дверей древние чугуны, кованые колуны, громадные воротные петли, серпы, сапожные колодки, — всё, что представляет на их взгляд ценность для отдыхающих москвичей.

В общем, если ты здесь — ты всё равно в теме, выхода нет. Ты никогда не вырвешься из этих отношений, пока не перечеркнёшь в себе всё на свете, пока не станешь избавляться от этих гостей как от вредных грызунов, пока не сломаешь им лопаты, пока не перестанешь видеть в них людей. И они скоро доведут тебя до этого, потому что у тебя есть деньги.

Продай всё это, уезжай… Оставь другим решать этот вопрос. Тебя здесь уже не будет. Но и хлопотно, и жалко — привык к этому нескладному куску земли.

Тут у нас так — мой дом последний, за ним заросшее поле с большими ямами, там что-то раньше было. В следующем доме Валька живёт четвёртый год, как вышла. К весне чёрная становится от копоти — печка дымит, электричество она себе не прокидывает, денег пока нет, освещается по-старому, керосиновой лампой на солярке. Мы с Валькой годки. Младшие парень с девчонкой у неё по монастырским приютам, старшая замужем в другом районе, а самого младшего она закопала за домом, за что и отсидела.

Дальше Сашкина дачка, новая. Только построил на месте старой развалюхи, все радовались, но он в тот же год умер осенью. Здоровый мужик был, спокойный, пенсии ждал. Вернулся в городе с работы, сел на диван, захрипел и — всё.

Дальше две пустые усадьбы, потом Толюня Шушпан, потом Ваня Жучок с матерью и дочкой жил. Я с ним больше всего дружил. Как утро (для меня утро) за малинником медленно мелькает его красная синтепоновая куртка. Он как дед часто с палочкой ходил. Пока доковыляет, всегда можно было успеть чекушку в холодильник или в буфет убрать, если угощать не хочется. Битый — перебитый, слабый, выживший из себя весь, но упорный. И незлобливый. Придёт, закурит:

— Когда у нас ближайшие президентские?

Он без гласных почти говорил, с непривычки понять невозможно. Да и привыкнув, иногда по пять раз переспросишь. Но про выборы я тему уже знал, всегда понимал. Это любимое у него было рассуждение. Но я почему-то от расслабленности всегда подсчитывать по-серьёзному начинал.

— Через три года, Вань.

— Тогда пора предвыборный штаб собирать. Я — ростом невысокий, сам тоже некрупный. Чем я хуже?

Слово «предвыборный» плохо давалось. Но он терпеливо проговаривал его в два-три приёма. Его и правда можно было бы на какую-нибудь почётную должность — уникальный человек был. Кто ещё за свою жизнь мог похвастать тем, что три раза учился говорить и ходить с нуля? Первый раз в младенчестве, два раза — за последние десять лет. Полежит в больничке месяц-другой, начинает осваивать ходьбу и разговор. Мать плакалась — свалится, говорит, в палате с койки и лежит как тютёк, мычит.

Ваня никогда почти не просил, старался чем-то заработать. Анекдотами, рассказами о прошлой жизни, какую-нибудь услугу придумывал, которую сможет оказать. Получив раз в месяц на бирже труда четыреста рублей, всегда угощал. Помощник из него был никудышный, но упрямый. Кирпичи тогда у меня с машины сгружали — сначала стоя работал, половину уронил, поколол, потом сидя начал укладывать, потом прилёг, опершись на локоть, и подтягивал потихоньку к себе, пока не прогнали.

Его, как самого ответственного, чаще всего и посылали гончить. Он всегда аккуратно отчитывался и отдавал сдачу и полную пластиковую бутылку с самогоном. Посылали, а сами садились, курили и костерили за медлительность. Шушпан, иногда Водяной подходил, иногда Юра Сандяй, они садились и в ожидании играли в слова, в разговор:

— Президент наш. Генеральный, сука, секретарь. Хуже Брежнева тоже говорит.

— Ничё, зато он как ты по дороге не подличает, всё доносит.

— А я никогда и не подличаю. Когда я подличал?

— Когда — послевчера.

— Позавчера, я говорил, она мне не долила за долг.

— А чей долг-то был? Наш что ли? Так что за Жучка, если чё, буду голосовать, он хоть честный. И усы как у Лукашенко. Будет президентом, колхозы вернёт.

— Голосуй. Обголосуйся. Галочку-то поставить не сумеешь.

— Суме-ею. Илюх, где у тебя молоток? Дай мне молоток, я ему, сука, между глаз сейчас галочку поставлю. Чтобы не свистел.

— А Илюха тебе не даст. Ты сломаешь. Тебе вообще ничего давать в руки нельзя. Ты всё сломаешь.

— Когда я ломал-то? Что я ломал?

— А целку Вальке кто сломал?

— Всё, ты меня задолбал. Не могу с тобой разговаривать.

Часто мы пили с Ваней вдвоём. Порой у него ненадолго что-то прочищалось, речь текла более или менее свободно, и тогда он рассказывал про недолгий период семейной жизни. И мне было приятно слушать его — у меня ситуация была всё же лучше, мне казалось, что мой период был любовнее и веселее. То же было и с рассказами про армию. Слушаешь и радуешься — ноги у меня не гнили, почки мне не отбивали, ребро не ломали. И с детьми — меня всё же не собирались пока лишать родительских прав.

Иногда у него вообще романтично получалось. Стоим ночью, на небо глядим, он говорит: «Вон видишь большую звезду? Мы на неё с моей сукой любили вместе смотреть».

Поздней осенью, когда я вдруг два дня не пил — Жучок пришёл часов в десять вечера.

— Дело.

— Чего?

— Бабку… я не поеду.

Ваня и жмурился, и глаза закрывал, и скалился, но ничего у него не вышло. Я помучился с ним, потом прогнал. У меня тоже нервы не железные, а он, как говориться, пока родит…

Потом мать его сама пришла просить на машине её отвезти — Светка, дочка Ванькина, сбежала. Второй день — ни в школе, ни домой. В Уёмках наверняка у Тоньки. А директор сказала, что если дальше не придёт в школу, то через суд у бабки опекунство отберут, а саму дуру в интернат сдадут.

Делать нечего, поехали. Толком куда ехать — бабка сама не знает, охает и жалуется. Хорошо, у меня автомобильный атлас был, я эти Уёмки отыскал.

— Она вечером голову себе помыла и в халате на двор побежала. Оказывается куртку и сапожки уже раньше вынесла, одела там и — всё, нету её. Я хватилась — триста рублей у меня в пальто лежали — тоже нет. А потом мне говорят, её с Тонькой там видели, прошмандовку. Вся в мать.

В Уёмках один только дом светился. Во дворе — человек десять молодёжи, все ухмыляются. Нету её, где — никто не знает. Один — самый маленький из всех, подросток, почему-то ходил по земле в тёплых