время» и будет возможность сыграть в кости, разве не прекрасное завершение дня, или вечера, или ночи, прямо-таки отличное, даже несколько литературное, любой великий писатель завизжал бы от восторга, если бы сам придумал такой гармоничный конец. А еще он сказал, что ему тоже хочется и пить, и писать, и громко плакать, что ему больно и горько, и поэтому он предлагает поскорее уже пойти в больницу, после всей этой тирады он посмотрел на Жиру и еще раз добавил, что потом с огромным удовольствием сыграет с ним в кости.

Хеннинен говорил так хорошо, что Жира как-то сразу успокоился. Таким образом, снова продолжили путь по дорожке, шурша песком и пугаясь незнакомых деревьев, и, наконец, выйдя на небольшую площадку на вершине холма, остановились перевести дух.

Поблизости находился загон для выгула собак, правда, собак в нем не было, а еще чуть дальше высился мост, под которым тянулись длинные ряды железнодорожных путей, и бегали поезда, когда им, поездам, был черед бегать. За мостом уже начинался другой район — Линнунлаулу, Птичья песнь, и тут, словно в подтверждение этому названию, птицы стали заливаться с троекратной силой, так что их щебетание стало действовать на нервы, разъедая и без того непрочные клетки мозга, как какая-нибудь пищалка или дуделка на перроне метро. К счастью, Хеннинен вмешался в этот процесс и мрачно проворчал, что пора двигать, а так как все еще держались за Хеннинена, хотя в действительности цеплялся под руки именно он, но, как бы то ни было, отправились дальше, и противный писк сам собой угомонился, сменившись вполне достойным и даже красивым пением.

До моста оставалось каких-нибудь метров тридцать, которые преодолевались медленно и неохотно, все-таки это была своеобразная граница. С каждым шагом мост был все ближе и ближе, и вот уже предел, дальше — мост.

Остановились.

Несколько лет назад мост перестроили заново. В старом было, пожалуй, больше истинного романтизма, но так как его разобрали и увезли, вероятно, догнивать где-нибудь на свалке, то приходилось мириться с тем, что есть. Теперь перила были защищены сетками, а за ними находился еще какой-то барьер безопасности. Над головой протянулись всевозможные металлические шнуры и канаты, частично имевшие практическое, а частично чисто декоративное значение, Жира показал на них и вдруг принялся объяснять, что ему очень хочется совершить какой-то обезьяний поступок. Хеннинен устало попросил его оставить это намерение до следующего раза.

— Я однажды летом тоже вот так возвращался, не помню откуда, — сказал Маршал.

— Надо же, — усмехнулся Хеннинен.

— Я к тому, что шел по этому мосту, а посередине стоял какой-то чувак, ну или кто-то, он стоял; а я проходил мимо, и вдруг я совершенно отчетливо понял, что он собирается прыгнуть. Очень странное ощущение, я как будто почувствовал или даже услышал его намерения.

— Это все спиритуальные течения, — сказал Жира и, особо не церемонясь, первым ступил на мост. Откуда-то с самого низа послышался глухой, дрожащий и почти неслышный звук, словно кто-то ударил в большой барабан.

— Да нет, я не имел в виду каких-нибудь там привидений, просто мне стало страшно за этого парня, я даже вернулся и спросил, ты, типа, не собираешься прыгать, тогда он повернулся ко мне и так солнечно улыбнулся во весь рот, что я сразу решил, ну все, решение уже принято.

— Хочешь не хочешь — заулыбаешься, если уж сможешь когда-нибудь принять решение, — сказал Хеннинен и облокотился на перила. Это было ровно то самое место из прошлого, о котором сейчас говорили.

— Но ведь речь идет о смерти, — напомнил Жира.

— Да нет, там на самом деле счастливый конец. Он повернулся ко мне, улыбнулся и сказал, что ни в коем случае, так и сказал, не стал бы прыгать с этого моста, что он просто стоит здесь и смотрит на родной город, на то, какой он красивый. И пришлось ответить ему, что и вправду красивый. А потом я еще с ним немного постоял, а когда уже собрался уходить, он обнял меня и сказал, как бы для верности, что он — поэт.

— Во черт, — сказал Хеннинен, пытаясь отодрать прилипшие к ногам мокрые штанины. — И что ты сделал?

— Помахал варежкой.

— Я бы ни за что не поверил в это объяснение про поэта, — сказал Жира.

— Хочешь сказать, что на моей совести висит теперь один самоубийца?

— Да нет, я ничего не хотел сказать.

После этого все облегченно вздохнули и замолчали, как-то обсуждение эпизода из прошлого, а тем более его пространственное наложение на настоящее выбило на некоторое время из колеи, но потом догадались тоже взглянуть на город. По правую сторону возвышался железнодорожный вокзал, спокойный и непоколебимый, расстояние до него было сложно высчитать, но блестящих рельсовых полос было не меньше двадцати, и все они тянулись до самого вокзала, а за ним лежал город, серый, далекий и туманный, покрытый легкой утренней вуалью. Над заливом Тёёлёнлахти стояли, упираясь в небо, и мерно раскачивались дымные столбики, похожие на хмельных привидений, в привокзальном парке щебетали птицы. Людей совсем не было слышно, только со стороны залива доносилось неясное покрякивание, но, скорее всего, это ругались меж собой селезни.

Жира оторвался от перил и широко, с удовольствием потянулся, от чего внутри него раздался такой скрип и хруст, как будто что-то там сломалось. Затем он перешел на другую сторону моста и стал смотреть оттуда вниз на рельсы, а потом вдруг крикнул:

— Идите сюда!

Подошли. Хеннинен встал по левую стороны от Жиры, а Маршал по правую, и стали смотреть вниз, правда, поначалу ничего особенного не увидели, такие же пути и придорожные кусты, как и до этого. Однако в этой стороне рельсы никуда не упирались, а тянулись так далеко, что можно было подумать, они ведут прямо к Ледовитому океану.

— И что? — спросил наконец Хеннинен.

— Ничего, — ответил Жира, — просто без вас здесь так одиноко.

Решили остаться. Холодный туман поднимался теперь из каждой дырки и норки, цепляясь за выступы скал, за ветки деревьев, да так и повисал на них жалкими обрывками. Было действительно холодно, приходилось стоять, почти не двигаясь, чтобы только не касаться мокрой и холодной одежды, как будто оказался вдруг заложником внутри самого себя. Путей вокруг было так много, и уходили они так далеко, что цель теперешнего путешествия со всеми его побочными явлениями тут же всплыла в сознании, вступив в неравную борьбу с чувством усталости и общим нежеланием шевелиться, и сразу стало тяжко и грустно. В воображении стала рисоваться предстоящая нелегкая дорога, и ноги, казалось, сами пришли в движение, заставили подняться усталое бренное тело, и вот уже позади осталась