бесполезный разговор, — сказал Роберто. — Я не стану убивать ящериц… даже если. — он поколебался, подыскивая предмет соответствующей ценности, — даже если ты дашь мне свой пистолет.

Марчелло понял, что делать нечего, и вдруг отдался во власть гнева, уже кипевшего у него в груди:

— Ты не хочешь, потому что ты трус, ты боишься.

— Чего боюсь? Не смеши меня.

— Боишься, — раздраженно повторил Марчелло, — ты трусишка, заячья душа. — Вдруг он просунул руку сквозь прутья решетки и схватил приятеля за ухо. У Роберто были красные оттопыренные уши, и Марчелло не раз таскал приятеля за уши, но никогда с такой яростью, с таким отчетливым желанием сделать ему больно: — Признайся, что ты трусишка!

— Нет, отпусти меня, — жалобно взмолился приятель, извиваясь, — ай-ай!

— Признайся, что ты заячья душонка.

— Нет, отпусти меня!

— Признайся, что ты заячья душонка.

Теплое потное ухо Роберто горело у Марчелло в руке, в голубых глазах мученика появились слезы. Он пролепетал:

— Ладно, хорошо, я трусишка, — и Марчелло отпустил его.

Роберто отскочил от ограды и, убегая, прокричал:

— Нет, я не трус… я только говорил так, а сам думал в это время, что я не трус… я тебя обманул!

Он исчез, и голос его, в котором звучали слезы и насмешка, растаял вдали, за кустами соседнего сада.

От этого разговора у Марчелло осталось крайне неприятное ощущение. Роберто, отказавшись поддержать его, лишил его отпущения грехов, которого Марчелло добивался и которое было для него связано с этой поддержкой. Тем самым он был отброшен в ненормальность, но при этом показал Роберто, как важно ему покончить с ней. К тому же Марчелло прекрасно понимал, что позволил лжи и насилию увлечь себя. Теперь Марчелло мучила совесть не только из- за убитых ящериц, ему было стыдно, что он солгал Роберто и не признался, зачем на самом деле ему нужна была поддержка приятеля, ему было стыдно, что он выдал себя, схватив Роберто за ухо. К одной вине прибавилась другая, и загладить их Марчелло не мог.

Время от времени, среди этих горестных размышлений, он возвращался мысленно к убийству ящериц, почти надеясь, что оно станет обычным событием, из-за которого не стоит переживать и мучиться. Но внезапно замечал, что сожалеет о смерти ящериц, и вместе с тем к нему вновь возвращалось довольно приятное и именно поэтому вызывавшее омерзение чувство возбуждения и физического смятения, испытанное им во время охоты. Ощущение это было таким сильным, что он засомневался, сможет ли устоять перед искушением и не устроит ли в ближайшие дни новую охоту. Эта мысль привела его в ужас: он не только не мог подавить в себе постыдное желание, он был не способен контролировать себя. В этот момент Марчелло сидел у себя в комнате за столом перед раскрытой книгой в ожидании ужина. Он порывисто встал, бросился на колени на лежащий у кровати коврик, как делал обычно, когда молился, сложил руки и сказал вслух с искренним, как ему казалось, выражением: "Клянусь перед Богом, что никогда больше не трону ни цветы, ни растения, ни ящериц".

Между тем потребность в прощении, толкнувшая его в поисках поддержки к Роберто, не проходила, превратившись в свою противоположность — в потребность осуждения. Роберто, хотя и мог спасти его от угрызений совести, присоединившись к нему, не обладал достаточным авторитетом, чтобы подтвердить основательность мучений Марчелло и навести порядок в царящей у него в голове путанице, вынеся окончательный приговор. Это был такой же мальчишка, как и он сам, Роберто годился в сообщники, но не в судьи. Вместе с тем, отвергая предложение Марчелло, вызвавшее у него отвращение, Роберто сослался на мнение матери. Марчелло подумал, что надо бы и ему обратиться к матери, только она могла бы осудить или простить его, во всяком случае, так или иначе оценить его поступок. Марчелло хорошо знал свою мать и, приняв подобное решение, рассуждал абстрактно, словно речь шла о матери идеальной, такой, какой она должна была бы быть, а не такой, какой была. В действительности он сомневался в удачном исходе своей исповеди. Но делать было нечего, другой матери у него не было, к тому же его импульсивное желание обратиться к ней было сильнее всяких сомнений.

Марчелло дождался момента, когда был уже в постели и мать пришла пожелать ему спокойной ночи. Это была одна из тех минут, когда ему удавалось побыть с ней наедине: за столом или во время редких прогулок с родителями почти всегда присутствовал и отец. Хотя инстинктивно Марчелло не слишком доверял матери, он любил ее, а точнее, восхищался ею, она очаровывала его и смущала, словно старшая сестра, отличавшаяся странностями и капризным характером. Мать Марчелло, очень рано выйдя замуж, и духовно, и физически осталась ребенком. Кроме того, хотя она не была близка с сыном и из-за светских обязанностей занималась им очень мало, она никогда не отделяла свою жизнь от его. Поэтому Марчелло вырос в атмосфере постоянной суматохи, вызванной поспешными выездами и возвращениями домой, примерками платьев, бесконечными и пустыми телефонными разговорами, раздраженными перепалками с портнихами и поставщиками, спорами с горничной, постоянной сменой настроения по малейшему поводу. Марчелло мог входить в комнату матери в любой момент, она не обращала на него внимания, и он с любопытством наблюдал за ее интимной жизнью, в которой ему не было места. Порою мать, словно встряхнувшись от поглощавших ее забот, внезапно испытывала угрызения совести, решала заняться сыном и брала его с собой к портнихе или модистке. В этих случаях Марчелло вынужден был просиживать на табурете долгие часы, пока мать примеряла шляпы и платья, забытый в ее обычном суетливом равнодушии.

В тот вечер он сразу понял, что мать спешит больше обычного. И действительно, Марчелло еще не успел преодолеть свою робость, как она, повернувшись к нему спиной, направилась через темную комнату к оставленной приоткрытой двери. Но он не собирался ждать еще целый день, чтобы выяснить ее мнение, которое было ему так необходимо. Усевшись в кровати, он громко позвал ее: "Мама!"

Он увидел, как она с досадой повернулась на пороге.

— Что случилось, Марчелло? — спросила она и вернулась к кровати.

Она села рядом с ним, спиной к свету, бледная, тоненькая, в черном декольтированном платье. Тонкое лицо, обрамленное черными волосами, было в тени, но Марчелло все же успел разглядеть выражение недовольства, спешки и нетерпения. Тем не менее, охваченный решимостью, он объявил:

— Мама, я должен что-то сказать тебе.

— Хорошо, Марчелло, только быстренько… мама должна уходить… папа ждет меня. — В то же время, подняв