- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (64) »
Будет ли он попрекать ее этим, когда пройдут годы, — тем, что сбила его с пути? Говорить, что ввела его в обман своей особенной красотой, которую до того никто не замечал? Арлин знала только, что, когда она повела его в спальню, он не стал противиться. Спаленка была девичья, с кружевными дорожками на комодах и лампами матового стекла; она уже показалась ей чужой. Время мчалось вперед так стремительно, неистово, что дух захватывало. Она готовилась совершить прыжок из одного мира в другой: от того, что было и прошло, к тому, что еще может быть.
Арлин сделала шаг вперед во времени и пространстве — обвила руками шею Джона Муди. Она чувствовала его поцелуи на своих плечах, на груди, на впадине между ключицами. Он заблудился, и она нашла его. Он просил указать ему дорогу, и она сказала, куда ему идти. Спасибо, шептал он, — так, будто она вручила ему бесценный подарок. Пожалуй, и впрямь вручила — себя, свое будущее, свою судьбу.
Он пробыл у нее три дня, и все это время провел в постели; он обезумел от нее, потерял голову, не хотел ни есть, ни пить — хотел только ее. Вкус ее напоминал ему груши. Как удивителен был ему этот сладковатый свежий привкус, а самое удивительное — что Джон его замечал! Обыкновенно он не дарил людей особым вниманием, но сейчас было иначе. Руки у Арли были маленькие, красивые; зубы — мелкие и тоже безупречной формы, а вот ноги — большие, как и у него. Признак подвижной, деятельной натуры — такой, что справляется с задачей и не имеет привычки жаловаться. В ней как будто сочетались любовь к порядку и отсутствие сложностей — все то, что было ему по душе. До первого утра он не знал даже, как ее зовут, до второго — что у нее умер отец. На третье утро Джон Муди внезапно очнулся от сна, первого на его памяти сновидения за долгие годы — пожалуй, первого с детских лет. Он видел себя в доме, в котором вырос: знаменитом здании, возведенном неподалеку от города Нью-Хейвена его отцом-архитектором и прозванным в народе Стеклянным Башмаком за то, что состоял из сотен окон, сплетенных воедино тонкими прутьями воронёной стали. Во сне Джон Муди шел по коридору, неся корзину груш. Снаружи неистовствовала метель, и стекла в доме заволокло мутной пеленой. Сперва стало трудно разглядеть, куда он идет, потом — невозможно. Джон заблудился, хотя план дома был прост и знаком ему со дня рождения. Его отец был ярый приверженец минимализма, чем и славился, восхваляемый за свое пристрастие к прямым линиям, водруженным друг на друга, — словно тому, что зовется домом, достаточно лишь пространства и стекла. Джон Муди опустил взгляд, не понимая, отчего стала так тяжела его корзина. Все было необычно — как колотилось его сердце, как овладевало им смятение. А самое странное, что груши в корзине превратились в плоские черные камни. Он и опомниться не успел, как эти камни сами собой поднялись и, точно пули, пущенные из орудия, пронеслись по воздуху, разбивая одно за другим окна в Стеклянном Башмаке. Все раскололось на куски и в дом ввалилось небо. Тучи и птицы, ветер и снег. Очнулся Джон Муди в объятиях Арлин — в комнате, которой не узнал. Он лежал, укрытый белой простыней, и сердце у него сжалось от страха. Нужно было выбираться отсюда. Его занесло не туда, это было ему теперь совершенно ясно. Не то время, не та девушка — все не то. Рядом с ним рассыпались по подушке рыжие волосы Арлин. Сейчас, при трезвом утреннем свете, они приобрели цвет человеческого сердца, кровавый цвет. Он выглядел неестественным — определенно не тот цвет, какой мог прельстить Джона Муди, предпочитавшего приглушенные тона. Арлин приподнялась на локте. — Ты что? — спросила она сонным голосом. — Ничего. Спи. Джон Муди успел уже натянуть штаны и пытался нашарить свои ботинки. Ему в эти самые минуты полагалось бы сидеть на занятиях. Он проходил курс разговорного итальянского, рассчитывая летом — уже со степенью бакалавра архитектуры, но до восхождения к степени магистра — совершить поездку во Флоренцию. Стоять в знаменитых залах, видеть творения великих мастеров, а черными тихими ночами спать без всяких сновидений в тесном номере маленькой гостиницы. Арлин хотела было притянуть его к себе, но не достала — он нагнулся, вытаскивая из-под кровати свою обувь. — Поспи еще, — сказал ей Джон. Все эти веснушки, которых он не замечал в темноте. Эти худые цепкие руки… — А ты что, больше не ляжешь? — пробормотала Арли, не в силах стряхнуть с себя сон. Любовь оглушала, дурманила, погружала в забытье. — Я посижу покараулю тебя, — сказал Джон. Это было приятно слышать — Арли, должно быть, улыбнулась в ответ. Джон подождал, покуда она уснет, и встал. Торопливо сбежал по лестнице, которую даже вниз не в силах был одолеть отец Арлин; прошел по пустому коридору. Пыли полно по всем углам, к спинкам стульев все еще привязаны черные траурные ленты, с потолка осыпается штукатурка. Как-то он до сих пор ничего этого не замечал, а приглядеться — все рушится, разваливается на части. Ступив за порог, Джон с непривычки захлебнулся свежим воздухом. Благословенный воздух, благословенное избавление… За домом раскинулся лужок, заросший золотыми шарами, травой по колено, бурьяном. При свете дня в коттедже никакой особой прелести не наблюдалось — кошмарное строение, если честно. Кто-то додумался снабдить его некстати слуховым окном и неказистым боковым входом. Окрашено в скучный корабельный серый цвет. Язык не повернется назвать нечто подобное архитектурой. Джон молил бога, чтобы завелась его машина. И как только она завелась, развернулся и покатил назад, к паромной переправе, считая и пересчитывая про себя до ста, как часто поступают те, кому, буквально на волоске от беды, посчастливилось благополучно выкрутиться. Раз — уноси меня отсюда. Два — давай же, не подведи. Три — клянусь, никогда больше не позволю себе оступиться. И так далее, покуда, цел и невредим, не оказался на борту парома, за много миль, на безопасном и надежном расстоянии от будущего, несущего с собой любовь и погибель. Когда Арлин проснулась, ее окружала тишина. Что он уехал насовсем, дошло до нее не сразу. Она оглядела пустые комнаты, потом посидела на крыльце, думая, что он, возможно, поехал либо в кафе, купить им что-нибудь на завтрак, либо в цветочную лавку — выбрать дюжину роз. Его все не было ни видно, ни слышно. В полдень она сходила на пристань, где кассирше, Шарлотте Пелл, не составило труда вспомнить мужчину, которого описала ей Арлин. Успел к отходу парома на Бриджпорт в девять тридцать. Так торопился, что даже не стал дожидаться сдачи. Арлин понадобилось две недели, чтобы обдумать и взвесить положение вещей. Другая дала бы волю слезам, но
Он пробыл у нее три дня, и все это время провел в постели; он обезумел от нее, потерял голову, не хотел ни есть, ни пить — хотел только ее. Вкус ее напоминал ему груши. Как удивителен был ему этот сладковатый свежий привкус, а самое удивительное — что Джон его замечал! Обыкновенно он не дарил людей особым вниманием, но сейчас было иначе. Руки у Арли были маленькие, красивые; зубы — мелкие и тоже безупречной формы, а вот ноги — большие, как и у него. Признак подвижной, деятельной натуры — такой, что справляется с задачей и не имеет привычки жаловаться. В ней как будто сочетались любовь к порядку и отсутствие сложностей — все то, что было ему по душе. До первого утра он не знал даже, как ее зовут, до второго — что у нее умер отец. На третье утро Джон Муди внезапно очнулся от сна, первого на его памяти сновидения за долгие годы — пожалуй, первого с детских лет. Он видел себя в доме, в котором вырос: знаменитом здании, возведенном неподалеку от города Нью-Хейвена его отцом-архитектором и прозванным в народе Стеклянным Башмаком за то, что состоял из сотен окон, сплетенных воедино тонкими прутьями воронёной стали. Во сне Джон Муди шел по коридору, неся корзину груш. Снаружи неистовствовала метель, и стекла в доме заволокло мутной пеленой. Сперва стало трудно разглядеть, куда он идет, потом — невозможно. Джон заблудился, хотя план дома был прост и знаком ему со дня рождения. Его отец был ярый приверженец минимализма, чем и славился, восхваляемый за свое пристрастие к прямым линиям, водруженным друг на друга, — словно тому, что зовется домом, достаточно лишь пространства и стекла. Джон Муди опустил взгляд, не понимая, отчего стала так тяжела его корзина. Все было необычно — как колотилось его сердце, как овладевало им смятение. А самое странное, что груши в корзине превратились в плоские черные камни. Он и опомниться не успел, как эти камни сами собой поднялись и, точно пули, пущенные из орудия, пронеслись по воздуху, разбивая одно за другим окна в Стеклянном Башмаке. Все раскололось на куски и в дом ввалилось небо. Тучи и птицы, ветер и снег. Очнулся Джон Муди в объятиях Арлин — в комнате, которой не узнал. Он лежал, укрытый белой простыней, и сердце у него сжалось от страха. Нужно было выбираться отсюда. Его занесло не туда, это было ему теперь совершенно ясно. Не то время, не та девушка — все не то. Рядом с ним рассыпались по подушке рыжие волосы Арлин. Сейчас, при трезвом утреннем свете, они приобрели цвет человеческого сердца, кровавый цвет. Он выглядел неестественным — определенно не тот цвет, какой мог прельстить Джона Муди, предпочитавшего приглушенные тона. Арлин приподнялась на локте. — Ты что? — спросила она сонным голосом. — Ничего. Спи. Джон Муди успел уже натянуть штаны и пытался нашарить свои ботинки. Ему в эти самые минуты полагалось бы сидеть на занятиях. Он проходил курс разговорного итальянского, рассчитывая летом — уже со степенью бакалавра архитектуры, но до восхождения к степени магистра — совершить поездку во Флоренцию. Стоять в знаменитых залах, видеть творения великих мастеров, а черными тихими ночами спать без всяких сновидений в тесном номере маленькой гостиницы. Арлин хотела было притянуть его к себе, но не достала — он нагнулся, вытаскивая из-под кровати свою обувь. — Поспи еще, — сказал ей Джон. Все эти веснушки, которых он не замечал в темноте. Эти худые цепкие руки… — А ты что, больше не ляжешь? — пробормотала Арли, не в силах стряхнуть с себя сон. Любовь оглушала, дурманила, погружала в забытье. — Я посижу покараулю тебя, — сказал Джон. Это было приятно слышать — Арли, должно быть, улыбнулась в ответ. Джон подождал, покуда она уснет, и встал. Торопливо сбежал по лестнице, которую даже вниз не в силах был одолеть отец Арлин; прошел по пустому коридору. Пыли полно по всем углам, к спинкам стульев все еще привязаны черные траурные ленты, с потолка осыпается штукатурка. Как-то он до сих пор ничего этого не замечал, а приглядеться — все рушится, разваливается на части. Ступив за порог, Джон с непривычки захлебнулся свежим воздухом. Благословенный воздух, благословенное избавление… За домом раскинулся лужок, заросший золотыми шарами, травой по колено, бурьяном. При свете дня в коттедже никакой особой прелести не наблюдалось — кошмарное строение, если честно. Кто-то додумался снабдить его некстати слуховым окном и неказистым боковым входом. Окрашено в скучный корабельный серый цвет. Язык не повернется назвать нечто подобное архитектурой. Джон молил бога, чтобы завелась его машина. И как только она завелась, развернулся и покатил назад, к паромной переправе, считая и пересчитывая про себя до ста, как часто поступают те, кому, буквально на волоске от беды, посчастливилось благополучно выкрутиться. Раз — уноси меня отсюда. Два — давай же, не подведи. Три — клянусь, никогда больше не позволю себе оступиться. И так далее, покуда, цел и невредим, не оказался на борту парома, за много миль, на безопасном и надежном расстоянии от будущего, несущего с собой любовь и погибель. Когда Арлин проснулась, ее окружала тишина. Что он уехал насовсем, дошло до нее не сразу. Она оглядела пустые комнаты, потом посидела на крыльце, думая, что он, возможно, поехал либо в кафе, купить им что-нибудь на завтрак, либо в цветочную лавку — выбрать дюжину роз. Его все не было ни видно, ни слышно. В полдень она сходила на пристань, где кассирше, Шарлотте Пелл, не составило труда вспомнить мужчину, которого описала ей Арлин. Успел к отходу парома на Бриджпорт в девять тридцать. Так торопился, что даже не стал дожидаться сдачи. Арлин понадобилось две недели, чтобы обдумать и взвесить положение вещей. Другая дала бы волю слезам, но
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (64) »