доживал свои дни в Москве и скончался в 1992 году, когда уже и у нас открыто писалось и говорилось, что Катынский расстрел — преступление НКВД…
Если авторы двух “мемориальских” книг изучают и рассматривают гулаговскую империю как целостную систему, то молодой вятский историк и журналист Виктор Бердинских ставит перед собой более локальную задачу. Он тщательно анализирует внутреннюю структуру одной из ячеек в этой широко раскинутой сети — Вятский ИТЛ, или Вятлаг, расположенный на севере Кировской области. Это так называемый “лесной лагерь”, то есть такой, где зеки заняты заготовкой леса. Лес имелся под боком, а у НКВД (в системе ГУЛАГа) существовали неисчерпаемые резервы даровой “рабсилы”, требовалось только ими умело распорядиться. Лесные лагеря было легко развернуть: силами зеков поставить там палатки или бараки, обнести их колючей проволокой, установить сторожевые вышки…
Изучая “анатомию” одного лагеря, Бердинских сделал ряд более общих выводов. Он, к примеру, считает, что “главный корень гулаговской империи, ее основное звено — лагерь на сегодня практически не изучен вовсе. А без изучения истории отдельного лагеря феномен ГУЛАГа — историю рабства в XX веке, а в конечном счете и историю Советской России — не понять”.
Собственно, для исследователя Вятлаг — это своего рода микромодель всего советского общества. Он пишет, что здесь “все как на воле — читаются политдоклады, ставятся концерты, выпускаются стенные газеты и многотиражки, изучаются произведения классиков марксизма”. Но картина в целом приобретает явно гротескные черты, когда пред нами приоткрывается истинная, обыденная и потому еще более бесчеловечная обстановка. Автор подкрепляет свой рассказ цитатами из разного рода деловых бумаг, отчетов, протоколов партсобраний и партактивов. В этих документах фиксируются случаи группового изнасилования зечек охранниками, убийства теми же охранниками узников, пытавшихся бежать. Наряду с этим сам представитель лагерной администрации признает, что побег, собственно, единственный выход для заключенных, которые содержатся в “нечеловеческих бытовых условиях”.
Для полноты картины следует добавить еще одну деталь, усиливающую общую фантасмагоричность обстановки. В Вятлаге в качестве некоего “спецконтингента” содержалась группа немцев Поволжья числом около 10 тысяч. В самом начале войны с Германией приволжских немцев этапировали в Сибирь, Казахстан, часть из них переправили потом в Вятлаг, разбив при этом многие семьи. Правовое положение этих немцев, пишет Бердинских, не ясно было самому руководству Вятлага: “Они не заключенные, так как не являются персонально осужденными… На основании правительственного распоряжения они считались мобилизованными в трудовую армию (трудармейцами) на период войны”. Немцы были как бы на особом статусе, но реальное их положение в лагере оказалось значительно хуже, нежели у остальной массы зеков. При этом у немцев — членов партии сохранялись партбилеты, они платили партвзносы, участвовали в партсобраниях наряду с членами лагерной администрации и т. п. Конечно, историю с поволжскими немцами можно было бы рассматривать как своего рода трагикомический эпизод в летописи Вятлага, едва ли заслуживающий упоминания. Но он приобретает более драматический и глубокий смысл, если вспомнить о том, что даже после войны, как подчеркивает Бердинских, “поволжские немцы в основной своей массе остались в положении неравноправных граждан родной страны”. Казалось бы, уж сейчас-то можно было бы закрыть проблему. Но… Бердинских прав, когда замечает, что “советскую действительность можно понять, лишь изучив Оруэлла”.
Прав он, думается, и тогда, когда говорит, что “эпоха ГУЛАГа, тяжкое наследие лагерей наложили на нас всех свой отпечаток, даже если мы сами этого не осознаем”.
Проблема трудного преодоления, изживания гулаговского прошлого нашим обществом получила свое развитие еще в одном, на сей раз коллективном, сборнике “ГУЛАГ: его строители, обитатели и герои”. Составлен и издан он Российской секцией Международного общества прав человека. Это второе издание, существенно расширенное и дополненное сравнительно с первым, вышедшим два года назад. В книге представлен разнообразный фактический материал — статьи русских и зарубежных авторов: историков, юристов, журналистов, имеется обширная подборка воспоминаний жертв ГУЛАГа, чьи свидетельства невольно бередят душу, берут за живое. Но все же мне кажется, что книга получилась несколько неровной, пестроватой по составу. Некоторые проблемы получили здесь довольно иллюстративное, поверхностное освещение, тогда как важные в тематическом плане аспекты остались незатронутыми. Досадно, что отдельные авторы сборника составителями никак не представлены.
Наиболее интересной, на мой взгляд, является обширная статья московского историка Г. Ивановой “Как и почему стал возможен ГУЛАГ”, автор которой стремится понять природу большевистской диктатуры, просуществовавшей в России три четверти столетия. С первых же шагов большевики стремились захватить и удержать власть в стране любой ценой, не останавливаясь и перед кровавым террором. Для этого и были созданы первые концентрационные лагеря. Всех заключенных обязали заниматься “общественно полезным трудом”. А так как материальные стимулы при этом отсутствовали, труд мог быть только рабским, подневольным, а значит, непроизводительным, оставаясь, однако, баснословно дешевым. Это и привлекало новых хозяев страны. Концлагерь выполнял две основные функции: это была неволя и резерват даровой “рабсилы”, которую можно использовать на тяжких работах в местах, куда вольных людей не заманишь. Тем более, что “заманить” было нечем: в стране и продукты и товары составляли острый дефицит. Не случайно Троцкий, отстаивая вместе с Дзержинским идею концлагерей и всячески ратуя за их расширение, заявлял: “Говорят, что принудительный труд непроизводителен. Если это верно, то все социалистическое хозяйство обречено на слом, ибо других путей к социализму… быть не может”. Подобные откровения Троцкого напугали других сторонников концлагерей вроде Дзержинского. Они предпочитали утверждать, что лагеря конечно же временная мера.
Завершая разговор о ГУЛАГе, о том, как эта тоталитарная структура прочно встроилась, вросла в саму нашу жизнь, по сути, слилась с нею, Г. Иванова приходит к выводу, что главное зло ГУЛАГа проявилось не в экономической или правовой сфере, гораздо страшнее по своим масштабам и последствиям тот моральный ущерб, который нанесен
Если авторы двух “мемориальских” книг изучают и рассматривают гулаговскую империю как целостную систему, то молодой вятский историк и журналист Виктор Бердинских ставит перед собой более локальную задачу. Он тщательно анализирует внутреннюю структуру одной из ячеек в этой широко раскинутой сети — Вятский ИТЛ, или Вятлаг, расположенный на севере Кировской области. Это так называемый “лесной лагерь”, то есть такой, где зеки заняты заготовкой леса. Лес имелся под боком, а у НКВД (в системе ГУЛАГа) существовали неисчерпаемые резервы даровой “рабсилы”, требовалось только ими умело распорядиться. Лесные лагеря было легко развернуть: силами зеков поставить там палатки или бараки, обнести их колючей проволокой, установить сторожевые вышки…
Изучая “анатомию” одного лагеря, Бердинских сделал ряд более общих выводов. Он, к примеру, считает, что “главный корень гулаговской империи, ее основное звено — лагерь на сегодня практически не изучен вовсе. А без изучения истории отдельного лагеря феномен ГУЛАГа — историю рабства в XX веке, а в конечном счете и историю Советской России — не понять”.
Собственно, для исследователя Вятлаг — это своего рода микромодель всего советского общества. Он пишет, что здесь “все как на воле — читаются политдоклады, ставятся концерты, выпускаются стенные газеты и многотиражки, изучаются произведения классиков марксизма”. Но картина в целом приобретает явно гротескные черты, когда пред нами приоткрывается истинная, обыденная и потому еще более бесчеловечная обстановка. Автор подкрепляет свой рассказ цитатами из разного рода деловых бумаг, отчетов, протоколов партсобраний и партактивов. В этих документах фиксируются случаи группового изнасилования зечек охранниками, убийства теми же охранниками узников, пытавшихся бежать. Наряду с этим сам представитель лагерной администрации признает, что побег, собственно, единственный выход для заключенных, которые содержатся в “нечеловеческих бытовых условиях”.
Для полноты картины следует добавить еще одну деталь, усиливающую общую фантасмагоричность обстановки. В Вятлаге в качестве некоего “спецконтингента” содержалась группа немцев Поволжья числом около 10 тысяч. В самом начале войны с Германией приволжских немцев этапировали в Сибирь, Казахстан, часть из них переправили потом в Вятлаг, разбив при этом многие семьи. Правовое положение этих немцев, пишет Бердинских, не ясно было самому руководству Вятлага: “Они не заключенные, так как не являются персонально осужденными… На основании правительственного распоряжения они считались мобилизованными в трудовую армию (трудармейцами) на период войны”. Немцы были как бы на особом статусе, но реальное их положение в лагере оказалось значительно хуже, нежели у остальной массы зеков. При этом у немцев — членов партии сохранялись партбилеты, они платили партвзносы, участвовали в партсобраниях наряду с членами лагерной администрации и т. п. Конечно, историю с поволжскими немцами можно было бы рассматривать как своего рода трагикомический эпизод в летописи Вятлага, едва ли заслуживающий упоминания. Но он приобретает более драматический и глубокий смысл, если вспомнить о том, что даже после войны, как подчеркивает Бердинских, “поволжские немцы в основной своей массе остались в положении неравноправных граждан родной страны”. Казалось бы, уж сейчас-то можно было бы закрыть проблему. Но… Бердинских прав, когда замечает, что “советскую действительность можно понять, лишь изучив Оруэлла”.
Прав он, думается, и тогда, когда говорит, что “эпоха ГУЛАГа, тяжкое наследие лагерей наложили на нас всех свой отпечаток, даже если мы сами этого не осознаем”.
Проблема трудного преодоления, изживания гулаговского прошлого нашим обществом получила свое развитие еще в одном, на сей раз коллективном, сборнике “ГУЛАГ: его строители, обитатели и герои”. Составлен и издан он Российской секцией Международного общества прав человека. Это второе издание, существенно расширенное и дополненное сравнительно с первым, вышедшим два года назад. В книге представлен разнообразный фактический материал — статьи русских и зарубежных авторов: историков, юристов, журналистов, имеется обширная подборка воспоминаний жертв ГУЛАГа, чьи свидетельства невольно бередят душу, берут за живое. Но все же мне кажется, что книга получилась несколько неровной, пестроватой по составу. Некоторые проблемы получили здесь довольно иллюстративное, поверхностное освещение, тогда как важные в тематическом плане аспекты остались незатронутыми. Досадно, что отдельные авторы сборника составителями никак не представлены.
Наиболее интересной, на мой взгляд, является обширная статья московского историка Г. Ивановой “Как и почему стал возможен ГУЛАГ”, автор которой стремится понять природу большевистской диктатуры, просуществовавшей в России три четверти столетия. С первых же шагов большевики стремились захватить и удержать власть в стране любой ценой, не останавливаясь и перед кровавым террором. Для этого и были созданы первые концентрационные лагеря. Всех заключенных обязали заниматься “общественно полезным трудом”. А так как материальные стимулы при этом отсутствовали, труд мог быть только рабским, подневольным, а значит, непроизводительным, оставаясь, однако, баснословно дешевым. Это и привлекало новых хозяев страны. Концлагерь выполнял две основные функции: это была неволя и резерват даровой “рабсилы”, которую можно использовать на тяжких работах в местах, куда вольных людей не заманишь. Тем более, что “заманить” было нечем: в стране и продукты и товары составляли острый дефицит. Не случайно Троцкий, отстаивая вместе с Дзержинским идею концлагерей и всячески ратуя за их расширение, заявлял: “Говорят, что принудительный труд непроизводителен. Если это верно, то все социалистическое хозяйство обречено на слом, ибо других путей к социализму… быть не может”. Подобные откровения Троцкого напугали других сторонников концлагерей вроде Дзержинского. Они предпочитали утверждать, что лагеря конечно же временная мера.
Завершая разговор о ГУЛАГе, о том, как эта тоталитарная структура прочно встроилась, вросла в саму нашу жизнь, по сути, слилась с нею, Г. Иванова приходит к выводу, что главное зло ГУЛАГа проявилось не в экономической или правовой сфере, гораздо страшнее по своим масштабам и последствиям тот моральный ущерб, который нанесен