потому что вы не догадываетесь давать сами и больше того, чем у вас спрашивают. Ни больной, ни здоровой тётки у нас нет. Катя и мать уехали кататься на тройках с кутящей молодёжью.
— Не может быть! Над вами посмеялись!
— Поезжайте на Крестовский, вы найдёте их всех там.
Варгутин встал с кресла; его вдруг охватила бессмысленная, безумная злость, он готов был задушить урода, изорвавшего его сердце.
— Зачем вы мне всё это сказали? Из зависти к красивой сестре? Теперь, когда они вернутся, вы так им и скажете всё, что произошло между нами?
— Так и скажу.
Варгутин вдруг закрыл лицо руками.
— Ах, что мне за дело до того, что вы им скажете и что они вам ответят!
Он зарыдал. Стеклянный храм его любви разбился, осколки резали его сердце. Мечты, иллюзии, уходившая молодость, которую он страстно хотел задержать, — всё рухнуло…
— О чём вы плачете? — тихо начала Варя, дотрагиваясь до его рукава.
Он продолжал рыдать, не стесняясь присутствием ничтожной, горбатой девушки.
— Как вы смеете плакать передо мной?! Как смеете говорить мне, что вы несчастны? Вы, — сильный, здоровый, богатый человек? Вы, испытавший уже в жизни и любовь, и счастье, и ласку! Вы плачете? Да взгляните же на меня, — мне 22 года, и я в жизни ещё не видела ничего, кроме страданий. До 6 лет я не говорила и только ползала, а с тех пор, как встала на ноги и начала понимать, — что говорят окружающие меня? Я слышала только насмешки, презрение; слова «урод, горбунья, ведьма» были первые, которые я выучилась понимать от людей. С трудом я отвоевала себе право учиться… Я всё понимаю, я люблю жизнь, у меня есть свои идеалы, — а на что они мне? Или вы думаете, я не хочу счастья? Мне не нужна ласка, что я не хотела бы любви? Поймите, той самой любви, которую вы встречали уже столько раз и которую ещё требуете от жизни…
Варгутин поднял голову и глядел на Варю. Девушка, вся бледная, с дрожащими губами, говорила не ему, а кому-то другому, в пространство. Впервые, может быть, накопившееся горе выливалось у неё в словах. Грудь её дышала часто, неровно, она сухо рыдала без слёз.
— Никогда, поймите, никогда я не буду знать материнства; все люди пройдут мимо меня, и ни один из вас, мужчин, ни самый бедный, ни самый глупый, не захочет назвать меня своей женой. С 16 лет, когда всякая девушка начинает мечтать о счастье, мне отец и мать твердили, что кроме отвращения, я не могу вселять ничего. За что же это? За что? Кто мой судья? Кто мой палач? Кто ответит мне за мою муку? Зачем же в этой исковерканной груди таится жажда жизни, потребность любить, как мать, как жена, как женщина?!
Варя упала на пол у кресла и, обвив голову руками, неудержимо рыдала.
Варгутин нагнулся над нею, положил руку на спину, встретил под ладонью странный костлявый бугор и невольно отдёрнул руку.
— Варя, послушайте, Варя!
Девушка подняла голову; прямые пряди чёрных волос висели вдоль её лица, покрытого красными пятнами. Глаза сухо, злобно блестели.
— Ступайте вон! Вон отсюда! Требуйте от жизни ещё счастья, ещё, через край, до пресыщения и — оставьте тех, у кого нет даже иллюзий! Ступайте вон!
Варгутин попятился к двери, накинул в прихожей на себя шубу, машинально надел калоши, шапку и вышел из дома.
Снова ночной холод охватил его, снова месяц серебрил перед ним дорогу, беззвучно шмыгали сани; он шёл домой пешком тяжёлой походкой. Сердце его болело, грудь ныла, трудно было расстаться с мечтой о молодой любви и счастье. Но ужас перед тем, чем могла бы быть семейная жизнь его, человека отживающего, связанного навсегда с пустой, бессердечной девушкой, смягчала рану.
Да, несчастная Варя была права, — он был ещё слишком здоров, силён и деятелен, чтобы вместе с разбитыми иллюзиями разбилась и его жизнь.