живет один, если не считать собаки, которую он держит для охоты. Человеческое общество ему не нравится, сейчас я впервые застал его нетерпеливо ожидавшим нашего приезда. Его обветренное лицо было бледным как полотно.

— Ну, наконец-то, — сказал он, помогая мне слезть с лошади.

Ведя меня к месту аварии, он добавил:

— Там все превратилось в кашу!

От самолета и впрямь почти ничего не осталось. Его искореженные обломки были разбросаны по всему склону. Создавалось впечатление, что пилот неверно оценил высоту горы.

— Вот эта штуковина загорелась, но мне удалось потушить огонь, — сказал Уайт, показывая на почерневший кусок фюзеляжа с помятым бензобаком. — Надеюсь, они еще живы.

Несмотря на свое потрясение, Уайт успел сделать немало.

Двоих людей, чудом уцелевших в катастрофе, он извлек из-под обломков и оттащил к дереву. Один из них оказался молодым человеком, другой — пожилым. Оба еще дышали. Лицо второго пассажира показалось мне чем-то знакомым. У молодого были открыты глаза, но он меня не видел. Его голова опиралась на ствол дерева, в углу рта запеклась кровь. Он был без сознания.

Я сделал ему укол морфия и повернулся к другому пострадавшему. У того были открытые переломы обеих ног. Уайт наложил ему жгуты выше колен, немного приостановившие кровотечение. Ко мне подошли Таттл и Филипп. Третий, Мэтью, остановился за моей спиной. По дороге он говорил, что не выносит вида крови.

Таттл сказал:

— Там остались еще двое, но они оба мертвы.

Оглянувшись, я посмотрел в том направлении, куда он показывал, и увидел искореженную лопасть пропеллера с частью мотора.

— У них отрублены головы, — произнес Филипп так тихо, что я не сразу понял его.

Уайт говорил, что нашел четыре тела. Судя по размерам самолета, большего числа людей он бы и не вместил.

Я приказал Уайту и Филиппу отнести пожилого человека в дом, а сам снова занялся молодым. Оказалось, у него была раздавлена грудная клетка и сломаны обе руки. Я велел Мэтью срезать с дерева четыре прямые ветки.

Мужчина уже пришел в сознание, но все еще не мог говорить. Боль он переносил только благодаря морфию. По его лбу катились крупные капли пота, пульс достиг ста десяти ударов в минуту.

— Не напрягайтесь, — сказал я ему. — Попытайтесь расслабиться и задремать. С вами все будет в порядке.

Казалось, он понял — даже попробовал что-то ответить. Однако наркотик уже подействовал, и вскоре мужчина закрыл глаза.

Осторожно сложив его руки на животе, я наложил на них импровизированные шины — четыре ветки, которые мне принес Мэтью. Затем сделал ему вторую инъекцию морфия, чтобы он проспал до самого госпиталя, и приказал Таттлу нести его на узловую станцию Вашингтон, где их должна была встретить машина «скорой помощи».

Таттл позвал Филиппа, и они вдвоем водрузили пострадавшего на носилки. Не дожидаясь их отъезда, я вошел в дом.

Пожилой мужчина лежал на столе. Когда я начал разбинтовывать его опухшие ноги, он застонал.

— Придется их ампутировать, — сказал я, обращаясь к Уайту. — В противном случае он через пару часов умрет.

Уайт поднял на меня свое смертельно-бледное лицо и кивнул. Он старался держать себя в руках, но мне показалось, его нервы скоро сдадут.

Вот когда я пожалел, что не взял с собой Дженис. Бакалейщик Мэтью, мой последний оставшийся помощник, лежал в обмороке на траве возле дома. Он впервые увидел кости, торчащие из человеческого тела, и не выдержал этого зрелища.

Я дал Уайту выпить брома. Он немного успокоился и принялся исполнять мои распоряжения. При этом он не переставал говорить, что его перенапряженным нервам требовалась разрядка.

Он сказал, что вскоре после полуночи его разбудил оглушительный грохот. Выбежав из дома, он увидел обломки самолета. Вероятней всего, пилот сбился с курса. Все маяки горели на полную мощность, но облачность в эту ночь была слишком плотной, что затрудняло навигацию. Определить тип и принадлежность самолета Уайт не смог. Коммерческие рейсы из Лос-Анджелеса были отменены, а о внеплановых полетах из Конапаха не сообщали.

Разговаривая, он достал из шкафа чистую простыню и несколько сорочек. Затем зажег газовую плиту и поставил на нее кастрюлю с водой. Действовал он проворно, но в то же время как-то уж слишком машинально. Я протер кухонный стол губкой, смоченной в мыльном растворе.

Между тем голос Уайта снова задрожал от волнения. На станции он прожил больше восьми лет, и за эти годы здесь не было ни одного несчастного случая или мало-мальски значительного происшествия. Лишь однажды несколько приезжих рыбаков слили газолин из генератора какого-то дальнего маяка. Разумеется, это было расхищением федеральной собственности, но Уайт даже и не подумал доложить о нем куда следует.

Сейчас ему не давала покоя странная мысль о том, что его обвинят в халатности. Он оправдывался, доказывал свою непричастность к катастрофе — как будто был виноват в том, что вблизи его дома разбился самолет.

Вода закипела, и я начал стерилизовать инструменты. В доме Уайта не оказалось достаточного количества асептических средств, а кухня была настолько грязной, что риск занести инфекцию в раны моего пациента был практически неизбежен. У меня даже мелькнула мысль вообще отказаться от операции, положившись на волю провидения.

Я пригляделся к лицу мужчины. Его черты казались мне знакомыми — тонкие бесцветные губы, широкие скулы, немного приплюснутый нос, высокий лоб. Даже шрам, тянувшийся от мочки левого уха до подбородка, напоминал мне что-то.

Уайт распорол его пиджак на две половины, осторожно снял их и бросил на спинку стула. Я вынул из нагрудного кармана бумажник. Он распух от крови, все банкноты слиплись, но портреты Франклина, отпечатанные на них, были вполне различимы. Мужчина носил с собой целое состояние! На побуревшей коже желтели инициалы У. Г. Д. Уоррен Горас Донован!

Вспомнив имя мужчины, я уже не мог бросить его на произвол судьбы. Он был слишком важной персоной. Я знал, что через несколько часов толпа специалистов займется этим делом и меня обвинят в преступном безразличии к его жизни. Мне нужно было застраховаться от их придирок.

Я не сказал Уайту, кем был мужчина, лежавший на столе в его убогой кухне. Несчастный горный смотритель переволновался бы настолько, что уже не смог бы ассистировать мне.

Сняв с Донована брюки и нижнее белье, я аккуратно повернул его на бок, протер спиртом область между третьим и четвертым поясничными позвонками, а затем сделал анестезирующий укол. Теперь он не почувствовал бы боли, даже если пришел бы в сознание.

Дыхание моего пациента было прерывистым, и я опустил его голову,