отцу одному култыхать бог весть куда! Но все эти мысли были бесполезные, потому что слово было уже сказано и обратно хода не будет. И придется, хочешь не хочешь, браться за учебу, потому что не хотелось подводить отца.
Гришка молча перелез в машину Кудайберды, взрослые покивали друг другу на прощание и поехали в разные стороны.
— Даешь Берлин! — расхохотался Кудайберды, страшно довольный тем, что бог послал ему неожиданного попутчика, а еще больше оттого, что ловко свалил на друга тяжелую поездку в Иргизбай.
Но далеко отъехать не успели. Автолавка Николая развернулась на полянке и нагнала их.
— Чего тебе, пап? — спросил Гришка.
— Слушай, Кудайберды: баш на баш. Я тебя выручаю, ну и ты мне послужи. Сгоняй к Юсуповой жене и оставь ей швейную машину. У нее деньги есть.
Кудайберды почесал в затылке.
— Конец большой давать надо, — помялся он. — Однако что для друга не сделаешь!
Николай стоял у их машины и не уходил. Он несмело просунул руку в кабину и положил ее сыну на голову:
— А ты, сынок, это самое… Мать не волнуй.
— Ладно, — буркнул Гришка и снял руку с головы.
— Ну, бывай! — просиял Николай и побежал к своей машине.
Машины разъехались.
— У тебя что, каникулы? — спросил Кудайберды.
— Нет.
— А почему не учишься?
Гришка промолчал.
Они спускались вниз, виляли, сворачивая то вправо, то влево, а когда оказались в низине, Гришка высунулся из окошка и увидел, как ползет отцовская автолавка, совсем уже маленькая, ползет над пропастью, чернеющей слева, по самой кромке, прижимаясь к скале. Ехал он вперед и вверх — туда, где дожди и снега, а он, Гришка, возвращался к теплу, к тополям, к веселым южным садам. Кудайберды все оглядывался на него, улыбался и не понимал, отчего мальчик грустен и тих, и решил, что был, наверно, между отцом и сыном тяжелый семейный разговор.
— Что? — подмигивал он, сияя всем своим заросшим, немытым и страшным лицом. — Влетело? Получил от отца? Беда с вами, ребята… Ай, беда!..