двумя кроватями, с дверью, ведущей в ванную.

— Ого! Ты даешь! — заметил он, подробно обследовав все помещения. — И телевизор никак цветной… Ты тут не один, что ли?

— Один.

— Это что, театр тебе оплачивает?

— Да нет.

— А как же ты?

— Вот так.

Олег еще прошелся по комнате, заметил портфель на полу возле письмен-лого стола, журнальчик на столе, книгу — том Чехова.

— Ты ничего не рассказываешь о своих планах, — сказал он, уже несколько сменив тон. — Что собираешься ставить? Есть уже наметки?

— Так, приблизительно.

— Чехова? — Олег подержал в руках том.

— Возможно… Знаешь, я всю жизнь прожил в тесноте. Общежитие и тому подобное. Так что это у меня своего рода слабость — апартаменты, — признался вдруг Геннадий. — Поживу пока…

— Слушай, тебя как по отчеству? — спросил Олег.

— Максимович. А тебя?

— Петрович… Будем по отчеству, да? — Как хочешь.

— Ну что, обедать?

— Нет. Спать.

— Будешь спать?

— Да, — сказал Геннадий.

Олег поднялся.

— Ну хорошо. — И еще замешкался, но Геннадий, гю-видимому, не собирался его задерживать. — А вечером что? Может, зайдешь после спектакля?

— Может быть.

— Так тебе адрес оставить?

— Оставь.

Олег вырвал листок из блокнота.

— Спасибо. Хорошо, — кивнул дружелюбно Геннадий, отпуская его.

Оставшись в одиночестве, он сразу снял трубку телефона.

— Алло! Как отсюда в Москву позвонить? Восемь, ноль и что еще? Хорошо.

Он набрал номер, подождал.

— Мама! — позвал он громко. — Слышишь меня? Все хорошо. Ты как себя чувствуешь? А что с глазами? Ты не сиди у телевизора, слышишь, выключи ты его, дай отдых глазам. У меня все нормально, мамочка. Город хороший. Река, пароходы… Я тебе буду звонить, ладно? Писать не буду…

Актеры — в масках, в ботфортах, со шпагами — изображали сказочных персонажей. Зал смеялся, шумел, ревел от удовольствия. Шел утренник…

И те же актеры смотрели на нас, как и прежде, с портретов в фойе — пожилые и молодые, с остановившимися выражениями глубокомыслия, беспечности, улыбками и взглядами… Двое в пустом фойе — Геннадий Фетисов и его спутник, пожилой, барственного вида мужчина, Николай Александрович Винокуров, главный режиссер театра, как мы вскоре поймем, обозревали галерею, переходя от портрета к портрету.

— Зуев Олег, личность вам знакомая, приятель, если не ошибаюсь…

— Да, это мой товарищ, — подтвердил Геннадий. — А что он за актер?

— Актер умный. Живой. Может сыграть у вас Треплева, если вы намерены ставить «Чайку»… А вот вам. кстати, и Аркадина. Наша Зинаида Николаевна. Лучшей Аркадиной вы не найдете… — И дальше: — Это наша молодежь. Вот нам Нина Заречная, если желаете… Вот еще одна Нина. Эта несколько холодней, но, как видите, хороша, да? Вот пам Маша…

Вот вам Тригорин один, вот другой. Это Платонов Павел Афанасьевич. Артист, который сыграет вам все… Посмотрите его в спектаклях! Кстати! — Николай Александрович поднял палец. — Народ обидчивый, вы учтите. В последнее время почему-то особенно. Эпоха юбилеев, что ли. Так что — осторожно! Будут спрашивать ваши впечатления — говорите: «Да-да, интересно. Что-то больше понравилось, что-то меньше.» Испытанный прием!

Пошли дальше. Николай Александрович продолжал свои напутствия:

— Каждому театру, как известно, отпущен свой срок: двадцать лет. Нашему театру сто пятьдесят. Вы меня поняли… Кого-то из этих милых женщин надо вам запять по причинам, так сказать, гуманитарным. Вот эту — особенно. Ей год до пенсии, занятость небольшая. И вот этого актера. Это наш Владислав Петрович. Прямо скажем, не Качалов. Но что-то надо ему дать. Это в ваших интересах.

— Почему?

— Это муж пашей Зинаиды Николаевны.

— Понятно.

— А что делать, голубчик, куда от этого денешься. Я, правда, не знаю ваших тайных намерений. Хотите ли вы остаться у нас или это, так сказать, трамплин? — Николай Александрович посмотрел ласково на Геннадия. — И вообще, что вы за человек — принадлежите ли вы жизни или искусству? Вопрос не праздный… Кстати, вы мнительны или нет?

— Не знаю, — отвечал с улыбкой Геннадий.

— Я вам сразу скажу… — Они стояли теперь в тесной актерской раздевалке, у служебного входа, и Николай Александрович неторопливо, со вкусом надевал перед зеркалом плащ. — Жрать я вас не собираюсь, даже в случае вашего успеха.

Еще лет десять назад я бы за себя в этом плане не поручился. Но теперь, милый Геннадий Максимович, — так, кажется? — теперь я смотрю па вещи по-другому и собрался, как вы знаете, на заслуженный отдых, хотя от роду имею всего шестьдесят два года. Два года, как видите, пересидел… — Он двинулся к выходу, у самой двери задержался, королевским жестом пропуская вперед Геннадия. — Вы, кстати, как насчет ходьбы? Любите ходить? Этак километров на двадцать. Мой ежедневный минимум. Приглашаю. Нет ничего лучше, можете мне поверить… Так что, дорогой Геннадий Максимович, мне от вас ничего не нужно. Если поднимете театр на недосягаемую высоту, буду только рад. Советы мои поэтому вполне бескорыстны… Будьте дипломатом, если умеете… Вот, пожалуйста, два наших молодца! Что, антракт?

— Да, Николай Александрович! — Два актера, только что со сцены, в ботфортах, в плащах, наспех накинутых поверх театральных костюмов, устремились по улице, через дорогу, к находившемуся там стеклянному заведению.

Николай Александрович смотрел им вслед.

— Когда-то считалось невозможным появиться актеру в публике, если он занят в спектакле. Но сейчас уже трудно определить, где актеры, а где публика, они, так сказать, смешались в нечто одно, и если вы это поймете…

— Я попробую, — сказал Геннадий.

Начались репетиции.

Актеры с тетрадками расположились на пустой сцене, на стульях, расставленных полукругом, и здесь же поставлен был столик с лампой — для режиссера, но Геннадий за ним почти не сидел — ходил, иногда присаживался на какой-нибудь свободный стул, где придется.

Чеховский Треплев готовил свой домашний спектакль, ждал Нину Заречную, волновался. Олег Зуев читал по тетрадке:

— «Поднимем занавес ровно в половине девятого, когда взойдет луна… Если

Заречная опоздает, то, конечно, пропадет весь