- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (41) »
лютовал, когда узнал, что к власти Советы пришли. Приказал тогда разрушить деревянный настил через озеро. Мы тот настил мостом называли. С полверсты был он длиной. Считай, несколько тысяч дубовых свай вогнали мужики, чтобы потом по ним проложить бревна. А сколько людей сгинуло? Тут, если посмотреть, кладбище на кладбище. Дед твой рассказывал, что стали ладить ту дорогу сразу, как царь «крестьянскую свободу» объявил, и подходила она к церкви. В ней венчались. Отпевали покойников. Крестили детей. Да что там… Так вот, и лютовал этот Потоцкий, но видел, что власть его уже кончилась. Сбежал куда-то за границу со своими чадами.
Ефим Егорович задумался, перестал понукать лошаденку. Она остановилась и, повернув исхудалую морду, скосила глаза в сторону, куда смотрели Ефим Егорович и Коля. Ей была непонятно, почему это вдруг смолк привычный окрик: «Но-о-о, милая!»
— Пусть отдохнет! Считай верст двадцать отмахали, — произнес Ефим Егорович.
— Пусть! — согласился Коля. — Трава тут сочная. Пощиплет.
Постепенно туман рассеялся, и Коля увидел, что они остановились у огромных деревьев. Остроконечные вершины елей, словно шишаки русских богатырей, выделялись среди белой кипени берез.
Ефим Егорович смотрел на свои огрубевшие от непосильной работы руки:
— Батрачил я, сынок, у попа. Со мной — твоя мать. Это вот сейчас ее зовут Анастасия Федоровна. А тогда все больше Настей. Настя, подай! Настя, принести надо! Настя, скотину напои! Настя, за детьми присмотри! Доставалось ей! Платить, конечно, не платили. За харчи работали. А я ведь и плотник, и шорник, да на сенокосе редко кто за мной мог угнаться. И звали меня тоже только по имени: Ефим да Ефим! А то и вовсе просто: «Эй, мужик!» И хотя духовного звания был мой хозяин, а как загнет иной раз в бога и в анафему. Да к соленому словечку еще и кулаком так пригладит, что искры из глаз сыплются. Когда Советская власть пришла, стал я товарищем. И ты слышал, как командир назвал меня по имени-отчеству. Вот только тогда и стали мы людьми. Получила семья землю. Выделили нам надел, помогли избу поставить.
И услышал Коля от отца рассказ о том, как враги поднимали мятежи, устраивали заговоры. Особенно лютовали они в период коллективизации.
Мерно двигалась телега, и куда-то удалялся голос отца. И Николай уже ничего не воспринимал. Глубокий сон уводил его опять в какой-то мир смутных видений.
Николай целыми днями бродил с друзьями в лесу. Собирал грибы. В том году их уродилось на редкость много. Белые, рыжики, маслята, подберезовики — они так и манили к себе. Собирая грибы, Николай все больше углублялся в лес. Когда лукошко наполнялось грибами, выбирал полянку на опушке леса, ложился на свежую траву спиной и смотрел вверх на облака. Облака всякие: с иссеченными перьями, или громадные ватные хребты, или мягкие, как пушинки, к вечеру жарко опаленные закатом, напоминающие корабли, всегда вызывали у него удивление — и как там держатся они, в синем небе? Только птицы об этом знают. Он завидовал, птицам. Они могут вот так просто вспорхнуть и прошить своими телами облака. Из всех птиц — самые красивые голуби. К голубям у него была особая тяга. Отец смастерил ему добротную голубятню, и всякие там турманы стали предметом его постоянного увлечения. В этом деле он был известный на всю округу дока. Он знал повадки птиц, понимал их язык. Если у кого-либо из окрестных ребят появлялся голубь еще неизвестной породы, обязательно выменивал его и потом гордился: «Эх, и дутыш у меня появился!» Лежа на полянке, он вглядывался в удивительную синь небес, где кувыркались его питомцы, и забывал все на свете. Мечты уносили его куда-то в неведомые страны. Может быть, в эти часы зрела в нем тоска по небу. Кто знает? Разве угадаешь, когда впервые в человеке шевельнулось то, что впоследствии стало главной страстью жизни. А по лесу уже слышалось — сначала отдаленное, а потом близкое: — A-у! Коль-ка-а-а! Кричала соседка, которую мать упросила: погляди там за моим. — Колька-а-а! Где ты запропастился, сорванец? Долго его искали. — Я здесь, тетя Даша! Николай выходил из кустов с полным лукошком грибов. — Да здесь я… — Опять ищи-свищи тебя, — выговаривала соседка. — Твои друзья вон уже выкупались в речке, а тебя все нет… Ну-ка, быстро. Домой уже пора! А когда подходили к крылечку дома Лавицких, тетка крикнула в окно: — Вот он твой, Настасья. Беда с ним, да и только. Другие дети как дети, а этот все один бродит.
В комнатушке, где шла запись в кружок Осоавиахима, было жарко. Пахло нафталином, сапожным варом и дегтем. У стола сидели секретарь комсомольской организации, члены бюро. Входили молодые парни — и к столу. Вот дверь открыл среднего роста белобрысый паренек. — Можно? — А как же! Входи, входи! Секретарь улыбнулся, всматриваясь в очередного посетителя. — Тоже записываться? — Пишите… Лавицкий… И пока секретарь выводил фамилию в списке, паренек рассматривал развешанные по стенкам плакаты. Вот молодой красноармеец с винтовкой в руках. Крылатые слова из песни: «Наш паровоз, вперед лети. В коммуне остановка. Иного нет у нас пути. В руках у нас винтовка». Другой плакат: «Молодежь — на самолет!» — Хорошо, что пришел! — похвалил секретарь. — А можно, чтобы и дружки мои записались? — робко спросил Николай. — Какие такие дружки? Они комсомольцы? — Пока еще нет. — А мы комсомольцев в первую очередь принимаем. — Скоро вступят! — Ну ладно! — улыбнулся секретарь. —
Летите, голуби, летите!
Николай целыми днями бродил с друзьями в лесу. Собирал грибы. В том году их уродилось на редкость много. Белые, рыжики, маслята, подберезовики — они так и манили к себе. Собирая грибы, Николай все больше углублялся в лес. Когда лукошко наполнялось грибами, выбирал полянку на опушке леса, ложился на свежую траву спиной и смотрел вверх на облака. Облака всякие: с иссеченными перьями, или громадные ватные хребты, или мягкие, как пушинки, к вечеру жарко опаленные закатом, напоминающие корабли, всегда вызывали у него удивление — и как там держатся они, в синем небе? Только птицы об этом знают. Он завидовал, птицам. Они могут вот так просто вспорхнуть и прошить своими телами облака. Из всех птиц — самые красивые голуби. К голубям у него была особая тяга. Отец смастерил ему добротную голубятню, и всякие там турманы стали предметом его постоянного увлечения. В этом деле он был известный на всю округу дока. Он знал повадки птиц, понимал их язык. Если у кого-либо из окрестных ребят появлялся голубь еще неизвестной породы, обязательно выменивал его и потом гордился: «Эх, и дутыш у меня появился!» Лежа на полянке, он вглядывался в удивительную синь небес, где кувыркались его питомцы, и забывал все на свете. Мечты уносили его куда-то в неведомые страны. Может быть, в эти часы зрела в нем тоска по небу. Кто знает? Разве угадаешь, когда впервые в человеке шевельнулось то, что впоследствии стало главной страстью жизни. А по лесу уже слышалось — сначала отдаленное, а потом близкое: — A-у! Коль-ка-а-а! Кричала соседка, которую мать упросила: погляди там за моим. — Колька-а-а! Где ты запропастился, сорванец? Долго его искали. — Я здесь, тетя Даша! Николай выходил из кустов с полным лукошком грибов. — Да здесь я… — Опять ищи-свищи тебя, — выговаривала соседка. — Твои друзья вон уже выкупались в речке, а тебя все нет… Ну-ка, быстро. Домой уже пора! А когда подходили к крылечку дома Лавицких, тетка крикнула в окно: — Вот он твой, Настасья. Беда с ним, да и только. Другие дети как дети, а этот все один бродит.
* * *
Говорят, чужие дети растут быстрее, нежели свои. Но это так только кажется. Ефим Егорович и Анастасия Федоровна не заметили, как подошло время отдавать Николая в школу. Воспоминания сверстников, учителей, односельчан помогают мне увидеть Николая школьником — счастливого тем счастьем, когда радуют впервые написанные буквы, разлинованные вкось тетради, остро пахнущий краской новый пенал и еще тысячи и тысячи мелочей из великой страны, которая называется детство. Именно в школе, пожалуй, окончательно вызрел в нем порыв в небо, составивший самую что ни есть главную его суть. Вот он выбегает на перемену во двор школы. — Ребята! Ребята! Скорее! — зовет своих товарищей. — Красота-то какая. В небе летят журавли на юг. Курлычут призывно и трогательно. Картина обычная, и кое-кто просто не обращает внимания на журавлей. А Николая они по-особенному волнуют.Детство у всех бывает разное…
В комнатушке, где шла запись в кружок Осоавиахима, было жарко. Пахло нафталином, сапожным варом и дегтем. У стола сидели секретарь комсомольской организации, члены бюро. Входили молодые парни — и к столу. Вот дверь открыл среднего роста белобрысый паренек. — Можно? — А как же! Входи, входи! Секретарь улыбнулся, всматриваясь в очередного посетителя. — Тоже записываться? — Пишите… Лавицкий… И пока секретарь выводил фамилию в списке, паренек рассматривал развешанные по стенкам плакаты. Вот молодой красноармеец с винтовкой в руках. Крылатые слова из песни: «Наш паровоз, вперед лети. В коммуне остановка. Иного нет у нас пути. В руках у нас винтовка». Другой плакат: «Молодежь — на самолет!» — Хорошо, что пришел! — похвалил секретарь. — А можно, чтобы и дружки мои записались? — робко спросил Николай. — Какие такие дружки? Они комсомольцы? — Пока еще нет. — А мы комсомольцев в первую очередь принимаем. — Скоро вступят! — Ну ладно! — улыбнулся секретарь. —
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (41) »